Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

– Я позвоню ему сейчас же, – сказал Сергей Сергеевич ишагнул в сторону, взявшись за ту белесую завесу, которая маячила перед глазамиПолякова, отгораживая его от мира. Оказывается, она была самой обыкновеннойпростыней, которой был завешен угол в палате. Поляков успел увидеть спинкидругих кроватей, лежащих на них людей, тумбочки, стоящие в проходах.

– Погодите, – сказал он. – Помогите мне встать. Мне нужно…

Он замялся.

– Вста-ать? – протянул Сергей Сергеевич, оборачиваясь к немуи качая головой. – Вы куда собрались? В уборную, что ли? И думать забудьте. Вближайшие два-три дня ваш удел – судно. Даже не вздумайте вставать! Вам,конечно, повезло, удар пули был ослаблен, она ударилась о ремешок портупеи,оттого и скользнула, и пошла вверх, от сердца, но все же, сами понимаете, ранаесть рана. Да и, пока доставали пулю, пришлось поковыряться, так что…

– Какой калибр? – быстро спросил Поляков.

– Что? А, калибр! – кивнул Сергей Сергеевич. – Шесть итридцать пять. В вас стреляли, судя по всему, из «браунинга».

– Ничего себе! – пробормотал Поляков.

– Что? – взглянул Сергей Сергеевич. – Ну, может быть, я иошибаюсь. Вам лучше с подполковником Храмовым говорить, а не со мной. Тетя Фая,позовите санитарку.

Поляков дернулся.

– Да что я, сама не смогу ему судно дать? – проворчала тетяФая. – Дурное дело не хитрое.

И она достала из под кровати белую эмалированную посудину состранным отростком.

– Ну, ну, не зажимайся, – сказала тетя Фая по-свойски,поднимая с Полякова одеяло. – Небось я вашего брата повидала и нагляделась навсе, чем вы богаты и чему бабы рады… А у меня сыновья твоих лет, оба ужесемейные, и внуков народили, прежде чем на фронт ушли, так что смотри на менякак на мамашу. А коли не хочешь смотреть, и вовсе зажмурь глаз.

– Один? – просвистел Поляков сквозь стиснутые зубы.

Тетя Фая хохотнула, осуществляя нехитрые манипуляции с еготелом:

– Ну, коль шутить способен при таком деле, значит, скороурильник тебе не понадобится.

Наконец она ушла. Поляков, переживая невиданное унижение,лежал на спине и шепотом матерился сквозь стиснутые зубы. Наконец на душе сталочуть легче. Может быть, оттого, что он опять начал ощущать аромат, которыйиспускали три цветка – алый, розовый и белый?

Вдруг ему показалось, что аромат ослабевает. Может быть,цветы увяли? Может ли так быстро увянуть герань? Он попытался повернуть голову,но герань стояла слева от него. Плечо заболело так, что Поляков захрипел.Подождал, пока приступ утих, снова начал поворачивать голову. Снова захрипел.Наконец не выдержал, решил немножко отдохнуть, а потом продолжать попытки.Закрыл глаза и не заметил, как уснул.

* * *

– Слышь, Маманья, – сказала Булька, низко наклоняясь ксидящим женщинам, так что ее щечки еще сильней обвисли, – в санаторий когдапойдем? Я хоть сейчас готовая.

– А разве сегодня твой черед? – неприязненно глянулаАлександра. – Вроде бы Соска должна была идти.

И мысленно выругала себя за то, что назвала Сусанну Якимовуне по имени, а кличкой, которую пришлепнули ей в бараке, словно клеймо.

Вообще теперь почти никого не называли по именам. Булькаэтого не выносила! Политические еще держались, но только в разговорах междусобой: если Надя-Кобел слышала обращение по имени, она, чтобы угодить своейненаглядной «игрушке», начинала страшно ругаться матом, а могла и отвеситьтакую оплеуху либо затрещину, что ослушница долго ходила потом с синяком,по-лагерному – с фингалом. Но от своего имени Надя отказываться не собиралась,и даже непременный эпитет, выказывающий род ее пристрастий, можно было неупотреблять.

– А твое какое подзаборное дело, Маманья? – удивиласьБулька. – Тебя что, гремлом поставили? Знай простынки стели на вертолет.

Булька вообще-то говорила довольно чисто: насколько могла,конечно, насколько хватало ее словарного запаса. Она почти не употреблялаблатных выражений, этой знаменитой «музыки», «фени», продраться сквозь смыслкоторой не всякому было под силу. Но все же вполне удержаться от них не могла.Но сейчас ее что-то несло.

Впрочем, слова были самые простые, обиходные и давнопривычные: гремло – часовой, вертолет – топчан. Все понятно!

– Слушай, – сказала Александра. – Мне, конечно, все равно, иесли ты поменялась с Сусанн… то есть Сос… в общем, если вы с ней поменялись, торади бога. Только пусть мне об этом Надя скажет. Чтоб потом не сва́рились.

– Потом будет суп с котом, ясно? – усмехнулась Булька. –Надя ей скажи, главное! Больше Наде делать нечего, с тобой талы-талы разводитьиз-за всякой тартарки.

Помнится, услышав первый раз слово «тартарка», Александрарешила, что это просто обмолвка, вместо «татарка». Потом она узнала, что«тартар» «на музыке» – еврей.

– Сусанна не еврейка, – уточнила она и почувствовала Катинваленок, проехавшийся под столом по ее ноге. Кивнула легонько: не тревожься,мол, я все понимаю, я сдержусь!

– Что-то ты, Маманья, развякалась не по делу, – нахмуриласьБулька, – или на кон хочешь?

«Куда?» – хотела спросить Александра, но сочла за благопромолчать, опасаясь услышать более известное трехбуквенное слово.

– Надя тебе скажет, что я на крест сесть хочу, остохренеломне в лес таскаться, – продолжала Булька. – Так что санаторий – самой собой, вдовесок, а главное – крест.

Значит, Бульке приспичило отдохнуть на больничном…

– Булька, ты прекрасно знаешь, что это от меня не зависит. –Александра старалась говорить как можно спокойней. – Все больничные листыпроходят через доктора Никольского.

Булькины глазки сузились, она приоткрыла маленький ротик, иАлександра тихо вздохнула, представив, сколько разных слов услышит сейчас… Авсе-таки поганая «феня» имеет и свои преимущества для непосвященного: непонимаешь, как тебя оскорбляют и сколь далеко посылают. Однако Булька, противожидания, не разразилась бранью, а только усмехнулась:

– Ну, к лепиле так к лепиле, он Наде не откажет, не гужкакой-нибудь.

Конечно, Никольский не дурак, мысленно согласиласьАлександра, только вряд ли Булька от него так уж запросто дождется освобожденияот работ, и Надя для него не авторитет. За такие штуки врачей очень строгонаказывают, всем же хуже будет, если Никольского упекут в карцер или переведутна другой участок.