Четырнадцатая дочь - Екатерина Федорова

– Краса твоя, о дева, поблекнуть не способна. Она цветет и пышет всем бедам вопреки.

– Чесаф Лягурский? – вскинула одну бровь Таня.

Каганский сын с улыбочкой кивнул. Она скорбно поджала губы.

– Для подтверждения этих слов мне нужно зеркало, ваша милость. И еще я должна каждодневно умащивать кожу снадобьем, которое готовится по старинным рецептам Тарланьского дома. Через восемь дней меня ждет дорога, следует подготовить достаточно снадобья, чтобы умащаться и на корабле.

Таркиф спросил напряженным голосом:

– Что за снадобье?

– Оно делает кожу бархатистой и разглаживает морщины, – заявила Таня. – Также оно утягивает пышные щеки, делая лицо благородно-утонченным. Что мне необходимо, как вы сами видите. Но готовить снадобье следует только после вечерней зари. Я должна взбить его собственноручно, сегодня же, после заката. Желаю, знаете ли, быть красивой ко дню свадьбы.

Каганский сын с некоторым сомнением кивнул. Таня скороговоркой перечислила требуемое: большой горшок с крышкой, четыре куска сырого мяса, стакан соли и тридцать яиц от домашней птицы.

– И две большие серебряные ложки, – закончила она перечисление. Пояснила с милой улыбочкой: – Яйца нужно взбивать исключительно серебряными ложками, пока не превратятся в пену.

– А мясо? – немного растерянно спросил Таркиф.

Таня величественно кивнула.

– Хороший вопрос. Кровь и мясо придают остроту всему, не только снадобью, не так ли? Не могу сказать вам больше, ибо сей рецепт является достоянием моей семьи, а вы в нее пока что не вошли.

Некоторое сомнение еще можно было прочесть на гладком смуглом лице каганского сына. Она выдвинула свой последний аргумент:

– Конечно, после приготовления снадобья я буду очень занята. Здесь, в комнате. Не знаю, хватит ли мне оставшихся до прихода корабля дней, чтобы навести должную красу. Боюсь, придется умащаться, умащаться и умащаться. Добавьте сюда еще и обливания водой для большей утяжки щек…

– Когда вы хотите все получить? – перебил ее Таркиф. – Я пошлю служанку на рынок за свежими яйцами и мясом.

Последний бастион пал.

– К вечеру, – сообщила Таня. Добавила, злорадствуя: – И не забудьте, о благородный Таркиф, что ложки должны быть непременно серебряные. И большие.

Таркиф кивнул, подошел к стене напротив кровати, буркнул словцо, хлопнул рукой. По беленой штукатурке мгновенно разлилось зеркальное озеро – поменьше размером, чем то, что сотворила когда-то в ее комнате Арлена, но вполне достаточное, чтобы видеть себя от головы до колен. Таня, как воспитанная княжна, поблагодарила.

После этого все пошло по накатанной: каганский сын выдал два комплимента, приложился к правой ручке, осыпал ее поцелуями, забираясь все выше, даже рукавом не побрезговал. Чуть было не добрался до ключицы, но тут Таня отпрянула и возмутилась:

– Большее только после свадьбы, ваша милость! Чистая девушка позволяет такие ласки супругу, а не тому, кто лишь собирается им стать!

Будущий супруг посетовал на то, как тянется время, назвал ее кристаллом чистоты и удалился.

Таня осталась наматывать круги по комнате. И делать приседания – единственное упражнение, которому не мешали юбки.

Время тянулось бесконечно. Во время обеда ей удалось вытянуть у Аюзанны еще две подробности: в той стороне улицы, куда все время уходили местные котоборцы, лежал край города. А еще там, на краю города, возвышалось здание с башней – дом Лиги борьбы с котами. Говоря доходчиво, штаб тех самых ребят с дохлыми кошками.

После обеда, как уже было заведено, явился каганский сын, и на этот раз обслюнявил поцелуями другую руку, левую. Затем тонко попытался выведать, не знает ли она и другие тайные заклинания Тарланей помимо рецепта снадобья. Таня так же тонко ответила, что это ее единственное приданое помимо нерушимой девичьей чести, и все это получит только ее будущий супруг. И только после принесения обета.

Странно, но каганский сын не настаивал. У Тани вообще сложилось впечатление, что его устраивает хрупкое равновесие, сложившееся между ними, и ссор он не желает.

После его ухода она стянула платье, залезла в постель и постаралась уснуть. Поспать следовало, но сон не шел. В голове безостановочно кружились мысли, она пыталась представить, на что может наткнуться на ночных улицах Аретца…

Небо просветлело, мутный рассвет нехотя зажегся с одной стороны гигантской котловины, в которой раскинулся город Тарус. Тучи, обложившие все небо, отливали гноем – бурые, охристые, желтые.

Рут стоял на пороге Главной башни, одного из трех внутренних зданий Ваграна. И, откусывая от ломтя хлеба с куском копченого окорока, захваченного на кухне, разглядывал двор.

Воздух был холодный и сырой, рыжеватые лохмы туч цеплялись о зубцы замковой стены. Порывами налетал промозглый ветер – месяц оринь уже перевалил за свою половину, и осень готовила мир к зиме.

По темному холлу за его спиной разносились неясные звуки; на кухне повара спешно месили тесто для сегодняшних хлебов. Скоро в трех башнях замка начнут накрывать столы для завтрака… к которому он не явится. С момента его возвращения из Элимора прошло уже тридцать шесть дней, и все это время Рут ел в одиночестве, запасаясь снедью на кухне и съедая ее либо по дороге на ристалище, либо у себя в комнате. На обед он часто удалялся в оранжерею, кусты рензеи составляли прекрасную, хоть и молчаливую компанию.

После того как отец назначил наказание, он лишь один раз вышел к общему столу. И этого раза хватило. Было тяжело сидеть и слушать, как вокруг разговаривают прочие эрни, тщательно – пожалуй, даже слишком тщательно – избегая смотреть в его сторону. Нет, он не хотел, чтобы кто-то нарушил приказ отца и заговорил с ним. Но его мучило ощущение, что он стал привидением в родном замке. Вроде того, что обитало в Фенрихте.

Хотя нет, по слухам, с привидением Фенрихта все же разговаривали. Немного и не все, но с тамошней призрачной девой время от времени перебрасывались словечком.

Слуги на кухне, куда он заходил за провизией, замолкали при одном его появлении. Он брал еду со столов у поваров, а те старательно отворачивались, пряча глаза.

Единственным исключением была мать. Рут не знал, какой разговор состоялся у нее с отцом после объявления наказания, но герцогиня, надо думать, осталась недовольна как герцогом, так и разговором.

И ее сиятельство Эвгалир Бореск превратила свое недовольство в открытый протест, явившись к нему в комнату на следующий день после его возвращения из Элимора. Рут, успевший отоспаться за прошедшие сутки, валялся на кровати в одежде, мрачно разглядывая потолок. В другое время герцогиня накинулась бы на него за такое непотребство. Как можно – с сапогами, на покрывале?

Но тут при виде валяющегося сына она даже не поморщилась. Молча и решительно притащила от окна табурет, едва не запутавшись в юбках. Уселась и принялась болтать о всяких глупостях – о заболевших цветах в оранжерее, об очередном бедолаге, сумевшем избежать суровой помощи Лирта, главы управы немощных. Который добрался-таки до герцогини, кинувшись под колеса ее экипажа…