Девяностые. Север. Повести - Владимир Маркович Гринспон

И он не промахнулся. Огромная туша пролетела по инерции еще метров десять и замерла, почти касаясь рылом сапога охотника. В кабане было 140 кг.

Позже охотник выбирал для добычи небольших свинок. У них мясо было вкуснее и мягче.

За половину кабана Яша Гайдамака выторговал в деревне мешок муки. Олесь пек блины, или оладьи на завтрак и свой домашний хлеб.

А Афанасий пообещал еще силки на зайцев подготовить. И еще одну находку он принес, которой сначала старший лейтенант не придал значения.

Охотник отдал кашевару на кухне очередную косулю и зашел в комнату.

— Разрешите обратиться, товарищ командир! Вот обнаружил в районе второй линии обороны немцев в блиндаже. Там всё взрывом разворочено, засыпано. Я сапог увидел, что из завала торчит. Дверь откопал. Там два трупа и вот это. Он положил на стол брезентовый мешок, скрепленный в горловине металлическими планками и опечатанный сургучом.

— Я подумал, может секретное что, — продолжал Афанасий, — вот еще документ у старшего немца забрал. По форме офицер. Себе вон сапоги оставил. На выход. Добрые.

Федор отпустил рядового и занялся трофеями. Перерезал шнурок с сургучной печатью. В мешке оказались деньги. 5640 немецких марок и списки с росписями, видимо ведомостями на выдачу жалования. А в аусвайсе значилось:

Wilhelm Krause, Leiter der Finanzabteilung der 34 selbstständigen motorisierten Brigade der Wehrmacht.

Ну и печати с орлами и подписи начальства.

— Ясно, финансами ворочал Вильгельм. Вроде бы и не воин. Да вот нашел смертушку, подумал Федор.

Он забросил мешок к себе на сеновал. Решил передать армейским властям, когда до них доберется.

А служба пошла веселее. Стало заметно, как личный состав стал входить в свой обычный вес. Больше стало шуток и прибауток, дружеских подкалываний.

* * *

Местные жители стали привыкать к советским воинам, хотя сначала боялись. Почувствовали разницу в отношении к ним немцев — хозяев, и русских — союзников.

А тут в ближайшей деревеньке один предприимчивый, зажиточный пан захотел шинок открыть. Не имея в округе никого из представителей советских властей, за разрешением он пришел к «пану офицержу».

— Препрашем, пане росийские офицерже. Проше позволение на отварче кнайпе во вшие. Мешканци вьоски бардзо теские за забаву.

Федор сначала не понял его бормотаний. Позвал Тараса.

Они попросил селянина говорить медленно. Тот повторил, сопровождая речь выразительными жестами.

— Всё ясно, товарищ старший лейтенант, — доложил солдат суть вопроса, — Вы для него один тут от Советской Власти. Так просит разрешения открыть пивнушку прямо у себя в доме. Так до войны было. Местные, говорит, совсем при немцах одичали, хотят развлечений.

— Так, так, — подхватил селянин, низко и часто кланяясь, — шо правда, нема еще водки монополёвой, але може речить за мой бимбер.

Тарас перевел:

— Нет, — говорит, — пока водки монопольной, но за свой бимбер — самогон — ручается.

— Запрашам панов войскович на вернисаже. Перша визита ест бесплатна — закончил проситель.

— Приглашает на открытие. Первый визит бесплатно.

— Хорошо, пан. Только сооруди личному составу баню перед визитом. Надо в человеческом облике прийти.

Договорились на завтра. Баня у него на усадьбе есть. В два пополудни будет готова. Ужин в шесть.

«Вернисаж» оказался вполне хорошим. Выпарив накопившийся телесный, да и душевный негатив в просторной бане, перестирав и высушив у печки нательное белье (тут пригодилось трофейное мыло из подбитого танка), воины проследовали через двор к дому.

Внутри было натоплено. В большой главной зале была оборудована стойка с посудой. Из раскрытых дверей в кухню вкусно пахло снедью. Вдоль окон шли лавки и к ним были приставлены длинные, на 6–8 мест столы. За одним, лицом в середину залы сидело три местных мужика. Когда вошли солдаты, посетители почтительно встали. Подскочивший молодой парень, видимо сын хозяина, прошелся полотенцем по лавкам и пригласил панство за табель. За стол. Тут же вышел из кухни хозяин, неся на вытянутых руках блюдо с горой квашеной капусты, от которой валил пар.

— Витам, панове войскове. Скоштуйтэ нашего бигосу с шкваркамы.

И быстро расставил перед ними стаканчики, куда сын сразу налил самогону из большой бутыли.

Федор дал сказать первый тост Ивану Зяблину, как старшему из присутствующих. Тот засмущался, но встал и твердо, без колебаний сказал:

— Что тут думать. За Победу. Будет она, будет у нас всё!

Через час зал был уже полон. Пришли селяне и с этого и с других хуторов. Зал наполнился гулом голосов, стуком посуды. А еще позже хозяин привел маленького, изможденного, неопределенного возраста человечка со скрипкой. Внешность его прямо говорила о семитских корнях.

Один из местных вскочил на ноги, всплеснул руками и почти закричал:

— Ицик! Жиешь?

И обратился к нашим, мешая русскую и польскую речь:

— Это есть сынове нашего башмачника Иосифа. Немци забили цало вродину, всю семью. А он жие! Живой!

— Я его на далнэй стодоле укрывал, в лисе, — вступился хозяин, — як мог.

Паренек, уже было видно, что ему лет 16, не больше, бочком сел на краюшек табуретки и заиграл Полонез Огинского. Федор слышал эту музыку по радио и помнил название. Играл музыкант виртуозно. Всё пережитое им в годы войны вылилось в мелодии, что и так была не веселой. Полонез ведь имел название «Тоска по Родине». А скрипач накладывал на эту мелодию еще и свою, рвущую сердце тоску по своим загубленным родным, по сиротской доле. У собравшихся в шинке слезы наворачивались на глазах. Многие проклинали фашистов, хвалили хозяина за смелость.

Когда тоска развеялась, парня попросили играть танцы. Некоторые мужики довольно красиво показали несколько фигур, сетуя, что на первый вечер не пригласили жен. Яша Гайдамака пошептался с музыкантом. Тот завел какой — то веселый еврейский фрейлахс, а моряк под него отбил, как он объявил, черноморскую чечетку.

Потом расхрабрился и Тарас. Заказал гопака и давай наяривать вприсядку, да с вывертами. После аплодисментов пояснил:

— Я в нашем сельском клубе в ансамбль ходил. Солистом был.

А когда уселся на место, с тоской в пол — голоса добавил, — пляска меня и сгубила. Во Львове выступали. Потом в ресторане загуляли. Там подрался. Да еще и милиционеру глаз подбил. Вот и дали четыре года лагерей. Хорошо хоть с лесоповала за хорошую работу на фронт в штрафбат отпустили.

Так Федор узнал про его судьбу. Всё хотел раньше спросить, да не было случая. Теперь понял, что Тарас не вражина скрытая с западнянскими настроениями.

Он встал из-за стола, хлопнул Тараса по плечу:

— Пойдем, танцор, на крыльцо, покурим.

И там, на вопросительный взгляд солдата сразу задал вопрос:

— Ты же в