Девяностые. Север. Повести - Владимир Маркович Гринспон

к ней. По серьезным причинам больного везли в Познань. За 25 километров. Там была больница. До войны. Как сейчас, никто не знал.

Федор поднялся на высокое крыльцо добротного для этих мест дома. Постучал. В сенях завозились с запорами, но сначала спросили, кто.

Голос был не старухин. Молодой, женский.

— Я к бабусе, лечиться. Болит мочи нет, — ответил Федор.

Дверь открыла бабкина дочь, миловидная блондинка лет под тридцать.

— Проше, пане офицерже. Матка на соседнием господарстве пржимуе дзеско. Кобиета родзит. Не заджие ту до рана.

Он понял — бабка на родах, до утра, и повернулся уходить, но женщина вяла его за руку и потянула в дом.

— Не спешь, млодый. Сам си поможе, — она показала пальцем на себя, — я можу. Често помагам мамье. Входзь.

— Она усадила Федора на табурет, принесла тазик горячей воды и чистые тряпки. Ловко размотала бинт и промыла рану. Покачала головой. И принесла бутыль с самогоном, заткнутую деревянной пробкой.

— Будь терпливый. Умуем рану.

Она одной тряпочкой оттирала засохший гной, а другую, смоченную в самогоне, прикладывала. Увидев, как офицер от боли кривит лицо, но терпит, она всплеснула руками с досадой:

— Ко за глупец! Дура на русскам. Млодый сиерпит, але лекар не мыслатем. Разом править будием.

Она налила стограммовый стаканчик самогона и подала больному.

— Пий, хворый. Медицина.

Минут через пять продолжила процедуру. Федору стало легче. Он махнул рукой в сторону пустого стакана. Лекарка поняла и повторила. Последние минуты чистки раны прошли уже почти безболезненно. Полячка ловко делала своё дело, приговаривая:

— То вшистко, Соколе. Тераз наложе мазь. Опартуе до чиста. Выстаржа дни три.

Он уже слегка понимал местных. Она сказала, что мазь положит и чистым перевяжет. На три дня хватит.

Она закончила процедуры. Погладила сзади теплой рукой плечи и спину. Потом вдруг прижалась к его щеке своей и зашептала:

— На подворке уж ез поздно. Не идь. Зостань. Былем сам преж дулгий час. Муж уехау с армия, уж чтыри лата. Можа гдесь и загинув? Зостань, Сокол.

(На дворе уже поздно. Не уходи. Останься. Я одна уже долго. Муж ушел с армией уже как четыре года. Может и погиб где? Оставайся, Сокол)

Перевода старшему лейтенанту и не требовалось. Она могла и не говорить ничего. Ее горячие ладони, голос с придыханием не оставляли сомнений.

Под утро он проснулся на большой хозяйской кровати. Полячки рядом не было.

— Вот номер! — подумал он. Я даже не успел имя у нее спросить.

Ночь была бурной. Несмотря на рану, Федор отдался неожиданной любви полностью. Как и его новая знакомая.

Многое для него было внове. Он был уже знаком с интимными отношениями мужчины и женщины, но весьма своеобразно. Среди сверстниц знакомства он не успел завести. Война.

Да с шестнадцати лет он находился на казарменном положении. Был курсантом Черниговского военного училища инженерных войск. В сорок первом училище было эвакуировано с Украины в Бийск, где и выполняло свои функции по ускоренной программе. Даже название училищу не изменили, Черниговское. Занимались плотно. Надо было за два года пройти четырехлетний в обычное время курс.

Домой забегал редко. В их маленький домишко еще в конце сорок первого подселили семью эвакуированную из Ленинграда, четырех человек. Так что мать отдала им главную, как они называли, залу, а сама спала в малюсенькой спальне, а чаще так оставалась ночевать на почте.

Так что Федор только забегал повидаться, а спал всегда в казарме.

И вот в конце первого года обучения, в субботу вечером, его рота выходила из бани. Ротный дядька, старшина Кругляк, пятидесятилетний толстячок и балагур, построил роту. Прошелся вдоль строя распаренных парней и указывая на некоторых командовал:

— Шаг вперед.

Отобрал человек пятнадцать, приказал им оставаться на месте. Остальных под командованием сержанта отправил в казармы.

— Так что вот какая задача перед нами, — обратился он к отобранному контингенту, — вы, хлопцы, уже подросли. Мужики, я чую, крепкие. Наша задача проследовать в женское общежитие № 3 Порохового завода. Там у меня зазноба — бригадирша. Просила взять подмогу к ее девчатам. Некоторые вдовые, некоторые вообще незамужние. Пашут как лошади от зари до зари. Живут, как мы, в казарме. И никакого просвета в жизни. Просили скрасить их долю. Кто не уверен, пойдут в казарму. Я пойму.

Неуверенных не было. На Вахте в общежитии, длинном, темном бараке, полу — закопанном в землю до середины окон, никого не было. Старшина довел группу до одной из дверей.

— Тут их по всем комнатухам, как сельдей в банке. Эта «опочивальня» наша. Дальше сами. Свет не включать. Выбирать не придется. По количеству наш личный состав соответствует женскому. Моя Матрёна на койке в левом дальнем углу. Там где оконце в яму смотрит. Туда не лезть. Времени час. Выполнять.

Дальше Федор помнил плохо. Шум шагов в темноте, бормотание, шелест снимаемой одежды, скрип кроватей под дополнительной нагрузкой. Когда возня усилилась, старшина в шутку отдал команду своим хриплым басом с украинским акцентом:

— Началы…

И через некоторое время после долгого шумного выдоха:

— Кончылыыы…

Старшина был действительно с юмором.

Партнерша Федора после торопливых ласк, пригребла его к своему довольно пышному телу и поворчала:

Ох, молодые! Всё спешить вам. Прыткие. Ладно, цуцык, лежи. Грейся.

Было еще три четыре таких мероприятия. Но всё это, он понимал, к любви, как в кино или книжках, отношения не имело.

А эта ночь многое в нем изменило, поправила, что — ли. Он впервые почувствовал настоящую женскую нежность, желание не только взять своё, но и доставить радость партнеру.

Услышал шлепки босых ног по полу, почувствовал теплый бок рядом. Повернулся к пани и спросил:

— Звать — то тебя как, красавица?

Притянул к себе и поцеловал под ушком. Она хихикнула от щекотки.

— И я твоего имья ние знам, Соколе. А я естэм Агнешка.

— А я естэм, он захотел сделать ей приятное польским словом. Я естэм Федор.

И после долгого поцелуя:

— Пора мне, милая, солдаты ждут.

— Не спешжи, Федорже. Выпралам твое убрания. Высыха на кухине. Иесть нами ище година.

Година прошла, как одна минута.

Федор с удовольствием одел всё чистое, выпил кружку морковного чаю с лепешкой, обнял Агнешку и шагнул с крыльца в предрассветную сырость. Полячка с крыльца мелко обмахнула его вслед католическим крестом, вздохнула и закрыла дверь.

4

В восемь утра на переправе уже стояли два мощных вола, запряженные в сани волокушу. Шеи их охватывало парное дубовое ярмо. В носы были вдеты кольца с веревками. За них