Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

за Ерофеевым многие другие молодые писатели увидели в «языковом реализме» или даже «языковом натурализме» самый прямой путь отражения нового духа сегодняшней советской жизни, советского быта и советской психологии. В. Левитов, Ю. Ольшанский, В. Губин, Н. Боков, В. Марамзин (чтоб назвать хотя бы некоторых) идут этим путем.

Сюрреализм у многих молодых авторов тесно переплетается с «абсурдизмом». «Театр абсурда» и «роман абсурда» очень распространены. Один из наиболее ярких представителей абсурдизма Андрей Амальрик говорит, что нашу сегодняшнюю советскую действительность невозможно описать в манере старого реализма, отношения между людьми усложнились и в то же время обесчеловечились, повседневная жизнь полна иррациональности, уродливости, абсурда, только новая более сложная техника письма может справиться с задачей адекватного изображения сегодняшней жизни. Абсурдизм, смешанный с сюрреализмом, мы находим в романе Жилинского «Лестница», в повести Виктора Навроцкого «Пробуждение от бодрствования» (сюжет с запутанными ходами, наталкивающими на разные возможные истолкования и дающими простор для догадок и фантазии), в повести Лапенкова «Большая военкоматская сказка», в романе Александра Баскина «Художник» (реализм деталей и сюрреализм ситуаций, среди действующих лиц старуха-процентщица из «Преступления и наказания» Достоевского), в анонимном романе «Одиночество в Москве» и в романе М. Харитонова «Этюд о масках», в котором, впрочем, больше чувствуется влияние булгаковской фантастичности.

Сильное джойсовское влияние чувствуется в романах «потока сознания» некоторых новых прозаиков, таких как Виктор Кривулин, например, или Сергей Петров (роман «Календарь» – бесконечный внутренний монолог с огромным количеством мелких деталей, отсутствие четкого сюжета).

Интересный роман написал молодой поэт Евгений Кушев. В его романе «Отрывки из текста» – очень колоритные картины московской богемной жизни, характерные фигуры писателей, артистов, журналистов, неприкаянных и разочарованных молодых людей, советских «разгневанных». Все три героя книги, молодые люди, принадлежащие к совершенно разным слоям советского общества, кончают жизнь самоубийством. Во внимании к деталям, к вещам, к предметности мира есть что-то от техники «нуво романа».

Отдаленные реминисценции Достоевского мы находим в романах Александра Морозова «Сестры Козомазовы» и «Чужие письма». «Чужие письма» – это как бы современные «Бедные люди», это тоже роман в письмах, герой – тоже кроткий маленький забитый человек. Кошмарные бытовые условия, ад коммунальной квартиры, нищета, задавленность маленького человека тяжелой жизнью описываются досконально, подробнейшим образом, с микроскопическим всматриванием в детали быта. Морозов создает что-то вреде своеобразного микронатурализма или сверхнатурализма.

Известный талантливый поэт Лев Халиф в 1973–1974 годах написал два романа – «Молчаливый пилот» и «Цэ-Дэ-эЛ» (Центральный дом литераторов): в своей экспрессионистской прозе Халиф следует прозаической традиции таких поэтов, как Марина Цветаева и Осип Мандельштам, как и они, он в прозу перенес язык стихов. Его проза ритмична, иногда даже рифмована, язык афористичен, экспрессивен, метафоричен. Экспрессии и динамики он добивается также за счет аномального синтаксиса: выделяя придаточные предложения и даже деепричастные обороты в отдельные фразы, и даже за счет зрительного восприятия необычно размещенного на странице текста. Роман «ЦДЛ» – это очень своеобразный роман-памфлет, в нем краткая история советской литературы в анекдотах.

Огромное впечатление на литературную публику Москвы и Ленинграда произвел роман Андрея Битова «Пушкинский дом» (лишь маленький отрывок из этого романа, да и то подправленный и подчищенный цензурой, был напечатан в журнале «Звезда»)[244]. Роман Битова – невероятно сложное по своей структуре, само себя анализирующее, само себя поправляющее и постепенно углубляющее произведение. Начинается оно финальной сценой (бездыханное тело героя, Лёвы Одоевцева, на полу в пустом Пушкинском доме – то есть музее и Институте литературы Академии наук СССР – разбитое окно, поваленная мебель, старинный дуэльный пистолет в руке Лёвы), далее следует объяснение того, почему роман начинается с конца, почему автору показалось более выгодным такое начало, дается чрезвычайно интересное авторское отступление о теории романа, о природе литературы, размышление об условности общепринятых литературных форм и о возможностях выхода из этой условности. Автор и дальше остается на страницах романа, он то выступает на первый план, то прячется, экспериментирует, вмешивается в действие, анализирует уже написанное и взвешивает различные возможные варианты дальнейшего развития действия и характеров, пробует эти варианты, заменяет одни другими.

Грустное признание того, что литература – это не серьезно, что роман – это не жизнь, а игра и мучительное желание выйти из этой несерьезности, фиктивности, сделать писательское дело, которому жертвуется жизнь, поистине высоким и нужным занятием, придают этой книге печальную прелесть и даже некий трагизм. В этом своем наиболее зрелом произведении Битову удалось достичь поистине виртуозного психологизма. Тонкость психологического рисунка, богатство нюансов, глубина и точность мотивировок заставляют вспомнить аналитическую прозу Пруста или Музиля. В центре внимания Битова всегда внутренняя жизнь человека, даже общественные явления он стремится понять прежде всего с их психологической стороны. Этот примат внутреннего над внешним приводит Битова к утверждению, что реально только внутреннее, что реально существует не «реальность», а представление о реальности, ее образ. Однако образ Битова – это совсем не то, что образ символистов. У Битова чувства и мысли обладают подлинной реальностью, единственной важной и ценной реальностью в этом мире; образ, творимый нашим «я» внутри нас, а не загадочный образ таинственной и неведомой трансцендентной сути, находимый нами во внешнем мире – вот то, что утверждает он своим «интроспективным» реализмом.

В советском литературоведении много говорилось и говорится о так называемом «производственном» романе. Поскольку производство, согласно марксистской теории, есть основа всякого общества, то жизнь человека на производстве, его работа, должна стать основной темой литературы «социалистического реализма». Длинный ряд бесцветных скучнейших и безжизненных «производственных» романов лучше всякой критики показал несостоятельность этой теорий. И вот когда, казалось, с производственным романом было уже покончено, вдруг появился удивительный живой и увлекательный «производственный» роман Александра Бека «Новое назначение».

Это роман о работе сталинского государственного аппарата, о крупных сталинских сановниках (герой романа – председатель Государственного комитета по делам металлургии и топлива Совета министров СССР). На страницах романа не раз появляются также Сталин и Берия, и можно сказать, что это, пожалуй, самое реалистическое изображение Сталина во всей русской литературе. С большим мастерством Бек показывает нам, как создаются люди-роботы, «новые железные люди», «солдаты партии». «Людей такого склада в истории еще не было», – говорит Берс, – людей, вытравивших в себе всё человеческое и превратившихся в четко действующие механизмы в «колесики и винтики» (любимое выражение Сталина) государственной машины.

Таким образом, жанр производственного романа вдруг оказался жизненным, когда мертвые догмы были заменены живой и плодотворной идеей, нашедшей свое органическое выражение.

Многие эпизоды этого романа Бека (как, например, уже упоминавшиеся сцены со Сталиным) создают впечатление документального воспроизведения реально имевших место событий, и в этом «производственный» роман Бека очень