Те, кто уходит, и те, кто остается - Элена Ферранте

— У меня есть только один способ поехать с тобой в Монпелье.

— Какой?

— Признаться во всем Пьетро.

Долгое молчание.

— Ты действительно готова на это?

— Да, но при одном условии: ты расскажешь все Элеоноре.

Снова долгое молчание.

— Ты хочешь, чтобы я причинил боль Элеоноре и своему сыну? — тихо спросил Нино.

— Да. Я ведь собираюсь сделать то же самое с Пьетро и дочерьми. Решиться и значит причинить боль.

— Альбертино еще совсем маленький.

— Эльза тоже. А уж Деде просто этого не перенесет.

— Давай сделаем это после Монпелье?

— Нино, не играй со мной.

— Я не играю.

— А раз не играешь, будь последовательным: ты говоришь со своей женой, я говорю со своим мужем. Немедленно. Сегодня же вечером.

— Дай мне немного времени, это нелегко.

— А мне легко?

Он начал изворачиваться. Сказал, что Элеонора — женщина очень ранимая. Что вся ее жизнь сосредоточена вокруг него и ребенка. Что в юности она два раза пыталась покончить с собой. На этом он не остановился: я поняла, что вызвала его на полную откровенность. Слово за слово, со свойственной ему предусмотрительностью, он признался, что развод не только причинит боль его жене и сыну, но и лишит его множества удобств («в Неаполе можно сносно жить, только если ты богат») и полезных связей, благодаря которым он мог заниматься в университете тем, что ему нравилось. Затем, поддавшись порыву быть со мной до конца честным, он сказал: «Ты ведь в курсе, как меня уважает твой свекор. Если все узнают о нашей связи, это будет означать полный разрыв с Айрота». Почему-то именно последнее его замечание ранило меня больнее всего.

— Хорошо, — сказала я. — Закончим на этом.

— Подожди.

— Я и так слишком долго ждала. Надо было раньше решиться.

— Что ты собираешься делать?

— Признать, что мой брак больше не имеет смысла, и пойти своей дорогой.

— Ты уверена?

— Да.

— Ты приедешь ко мне в Монпелье?

— Я сказала: пойти своей дорогой, а не твоей. Между нами все кончено.

Я вышла из будки в слезах. «Мама, ты ушиблась?» — спросила Эльза. «Нет, со мной все хорошо, это бабушке нездоровится». Слезы сами лились у меня из глаз, пугая Эльзу и Деде.

Последние дни отпуска я только и делала, что плакала. Я говорила, что плохо себя чувствую, что слишком жарко, что у меня болит голова, и отправляла Пьетро с дочками на море, а сама ложилась в постель и рыдала в подушку. Я ненавидела себя за эту слабость: так я не ревела даже в детстве. Еще девчонками мы с Лилой запрещали себе плакать, а если нам и случалось пустить слезу, то в исключительных обстоятельствах и никогда надолго: нам было слишком стыдно, и мы брали себя в руки. А тут как будто у меня в голове забил родник, как в «Неистовом Роланде» Ариосто: даже когда к приходу Пьетро, Деде и Эльзы я заставляла себя успокоиться и бежала умываться, слезы не иссякали, в любую минуту готовые хлынуть из глаз по уже проложенному руслу. На самом деле я не была нужна Нино. Он много притворялся и мало любил. Ему просто хотелось трахнуть меня — да, трахнуть, как он трахал бессчетное число других женщин; но остаться со мной навсегда, порвав с женой, в его планы не входило. Может, он все еще был влюблен в Лилу. Может, он всю жизнь любил одну ее, как многие из тех, кто ее знал. Поэтому он всю жизнь проживет с Элеонорой. Любовь к Лиле служила гарантией того, что ни одна женщина, как бы неистово он ее ни желал, не сможет разрушить их хрупкий союз, а уж я — в последнюю очередь. Вот как обстояли дела. Иногда я прямо посреди обеда или ужина вставала из-за стола, запиралась в ванной и давала волю слезам.

Пьетро вел себя со мной осторожно, опасаясь возможного скандала. Сразу после разрыва с Нино я собиралась обо всем ему рассказать, как будто он был мне не только мужем, но и исповедником. Я ощущала это как потребность, особенно когда в постели он пытался меня обнять, а я отталкивала его, шепча: «Только не здесь, девочки проснутся»; еще чуть-чуть, и я бы все ему выложила. Но я вовремя себя останавливала: не обязательно было рассказывать ему про Нино. Теперь, когда я больше не бегала звонить человеку, которого любила, и чувствовала себя окончательно пропащей, какой смысл был мучить еще и Пьетро? Лучше сказать несколько простых и понятных слов: «Я больше не могу жить с тобой». Но даже на это я была неспособна. Когда в полумраке спальни я наконец чувствовала себя готовой сделать этот шаг, меня охватывала жалость к нему и страх за будущее девочек; тогда я гладила его по плечу, по щеке и говорила: «Спи».

Все изменилось в последний день отпуска. Было почти полночь, Деде и Эльза спали. К тому времени я уже больше десяти дней не звонила Нино. Я упаковала вещи и, устав от сборов и жары, вышла к Пьетро на балкон и вытянулась на соседнем шезлонге. Ночь была влажная, волосы и одежда у нас пропитались сыростью. Пахло морем и смолой.

— Как там твоя мать? — спросил вдруг Пьетро.

— Моя мать?

— Да.

— Хорошо.

— Деде сказала, она заболела.

— Она уже поправилась.

— Я ей сегодня звонил. Она не жаловалась на здоровье.

Я ничего не ответила. Что за ужасный человек! На глаза у меня снова навернулись слезы. Как же мне все это надоело! Он между тем продолжал спокойным голосом:

— Думаешь, я слепой и глухой? Думаешь, я не замечал, как ты флиртовала с теми идиотами, которые шлялись к нам перед рождением Эльзы?

— Не понимаю, о чем ты.

— Прекрасно понимаешь.

— Нет, не понимаю. О ком ты? Какие-то люди приходили к нам ужинать несколько лет назад. И я флиртовала с ними? Ты что, с ума сошел?

Пьетро покачал головой, улыбаясь сам себе. Он выждал несколько секунд и спросил, уставившись в оконную решетку:

— Ты хочешь сказать, что не флиртовала даже с тем парнем, что играл на ударных?

Я забеспокоилась. Он не собирался отступать.

— С Марио? — фыркнула я.

— Вот видишь, как хорошо ты его помнишь.

— Конечно, помню, как не помнить? Один из немногих интересных людей, которых за семь лет брака ты к нам приглашал.

— Он показался тебе интересным?

— Да, и что с того? Что это на тебя сегодня нашло?

— Я хочу знать. Я что, не имею права знать?

— Что ты хочешь знать? Все, что мне известно, ты тоже знаешь. С того дня, как мы в последний раз видели этого типа, прошло как минимум четыре года, и вдруг ты заводишь о нем разговор. Что за глупости?

Он отвел взгляд от решетки, повернулся ко мне и сказал серьезно: