Те, кто уходит, и те, кто остается - Элена Ферранте

Когда он вел себя таким образом, я приходила в негодование и осыпала его оскорблениями. Он, как обычно, мгновенно менялся в лице, застывал, как перепуганный зверек, садился рядом, просил прощения, говорил, что не сердится на меня, что это у него с головой не в порядке. Как-то ночью в слезах он рассказал мне, что Аделе всю жизнь изменяла его отцу — он узнал об этом еще в детстве. В шесть лет он увидел, как она целовалась со здоровенным мужиком в синем костюме. Это было в Генуе, в большой комнате, окна которой выходили на море. Он помнил все в подробностях: у мужчины были длинные усы, напоминавшие два черных кинжала, на штанах блестело пятно, похожее на монету в сто лир; мать рядом с ним казалась тетивой лука, да такой натянутой — того и гляди порвется. Я выслушала его молча, пыталась утешить: «Успокойся, это ведь не настоящие воспоминания, ты сам это знаешь, не мне тебе говорить». Но он продолжал стоять на своем: на Аделе был красный сарафан, лямка соскользнула с загоревшего плеча, длинные ногти казались стеклянными, затылок оплетала похожая на змею черная коса. В конце он спросил, уже не жалобно, а грозно: «Теперь ты понимаешь, в какой ужас меня ввергла?» Я думала про себя: «Значит, и Деде все вспомнит и так же будет рассказывать об этом кому-то, когда вырастет». Но потом я отогнала эту мысль, сообразив, что Пьетро рассказывает мне о матери только сейчас, после стольких лет, только для того, чтобы меня удержать.

Так продолжалось долго. Я была измучена, перестала спать. Муж терзал меня, Нино от него не отставал, хоть и по-своему. Когда напряжение достигало пика, он, вместо того чтобы успокоить меня, подливал масла в огонь: «Думаешь, мне сейчас легче? Тут такой же ад, как и у тебя, я боюсь за Элеонору, боюсь, что она что-нибудь над собой сделает, так что не думай, что мне легко, может, даже труднее». Потом он восклицал: «Все равно мы с тобой сильнее всех на свете! Мы обязательно должны быть вместе, это просто необходимо, ты понимаешь? Скажи, я хочу это слышать, ты понимаешь это?» Я понимала. Но его слова не особенно мне помогали. Всеми силами воображения я представляла себе момент, когда наконец увижу его снова и мы улетим во Францию. «Надо еще немножко продержаться, а уж там видно будет», — говорила я себе. А пока мне хотелось одного: чтобы эти мучения закончились — я так больше не могла. В разгар одной ужасной ссоры я сказала Пьетро при Деде и Эльзе:

— Все, хватит. Я уезжаю на пять дней, всего на пять дней, потом я вернусь, и мы решим, что делать. Идет?

Он обратился к девочкам:

— Ваша мать говорит, что ее не будет всего пять дней, вы ей верите?

Деде отрицательно замотала головой, Эльза тоже.

— Даже они тебе не верят, — объявил Пьетро. — Мы знаем, что ты уйдешь от нас и больше не вернешься.

Тут, как по условному сигналу, Деде и Эльза бросились ко мне, обняли за ноги, умоляли не уезжать, остаться с ними. Я не выдержала. Я присела, обхватила их за талии, сказала: «Ладно, я не поеду, вы мои девочки, я останусь с вами». Эти слова успокоили их, Пьетро тоже понемногу успокоился. Я пошла к себе в комнату.

О боже, как же все вывернулось наизнанку: они, я, мир вокруг; добиться перемирия можно было только враньем. До отъезда оставалась пара дней. Я написала длинное письмо Пьетро, маленькое Деде с просьбой прочитать его Эльзе, собрала чемодан, спрятала его под кровать в комнате для гостей, накупила продуктов, забила холодильник. На обед и на ужин приготовила любимые блюда Пьетро, он ел и благодарил. Девочки приободрились и снова начали ссориться по любому поводу.

День отъезда приближался, и Нино перестал мне звонить. Я попробовала сама набрать его номер, надеясь, что подойдет не Элеонора. Мне ответила домработница, я обрадовалась и попросила позвать профессора Сарраторе. В ответ прозвучало: «Я позову синьору». Я положила трубку и стала ждать. Я надеялась, что звонок вызовет очередную супружескую ссору, и Нино догадается, что я его искала. Через десять минут зазвонил телефон. Я сняла трубку в уверенности, что это Нино, но это оказалась Лила.

Мы давно не разговаривали, и мне не хотелось с ней болтать. Даже ее голос меня раздражал. В тот период одно ее имя, ужом проползая по извилинам мозга, пугало меня и отнимало последние силы. К тому же момент был неподходящий: мог позвонить Нино, и я не хотела занимать линию; у нас и без того были проблемы со связью.

— Можно я тебе потом перезвоню? — спросила я.

— Ты занята?

— Немного.

Мой ответ она проигнорировала. Ей, как обычно, казалось, что она может входить в мою жизнь и выходить из нее, когда захочет, ни о чем не беспокоясь, как будто мы с ней по-прежнему были одно и не было нужды спрашивать: «Как дела? Чем занимаешься? Не побеспокою?» Уставшим голосом она сказала, что у нее для меня плохая новость: мать Солара убили. Говорила она медленно, как бы подчеркивая каждое слово; я слушала ее не перебивая. За ее словами в моей памяти вставала череда картин: разряженная в пух и прах ростовщица за столом на их со Стефано свадьбе; полупризрачная женская фигура в дверном проеме квартиры, в которой я искала Микеле; страшная тень из нашего детства, вонзившая нож в дона Акилле; старуха с искусственным цветком в волосах, обмахивающаяся голубым веером и бормочущая: «Ну и жарища здесь…» Новость не вызвала у меня никаких эмоций, даже когда Лила стала со своей обычной обстоятельностью пересказывать местные слухи. Мануэлу закололи ножом; ее застрелили из пистолета — четыре пули попали в грудь, а одна — в шею; ее насмерть забили ногами; убийцы — она использовала именно это слово — даже не входили в дом, а застрелили ее прямо на пороге: Мануэла повалилась ничком на лестничную площадку; ее муж, ни о чем не догадываясь, смотрел в это время телевизор. «Единственное, что можно сказать наверняка, — добавила Лила, — это то, что Солара как с ума посходили, наперегонки с полицией ищут виновных, созвали своих людей из Неаполя и из других городов, закрыли все свои предприятия. Я вот сегодня тоже не работаю. У нас ужас что творится, сидим, дышать боимся».

Как она умела придать значимости тому, что происходило с ней и вокруг нее! Убитая ростовщица, потрясенные сыновья, их головорезы, готовые проливать новую кровь, и, конечно, она сама, как всегда находящаяся в центре событий. Наконец она дошла до истинной причины своего звонка:

— Завтра я отправляю к тебе Дженнаро. Я понимаю, что злоупотребляю твоим гостеприимством, у тебя свои дочери, свои дела, но сейчас я не могу и не хочу держать его здесь. Пропустит несколько дней в школе, ничего страшного. Он тебя любит, ему у тебя хорошо, ты единственная, кому я доверяю.

На несколько секунд я задумалась над ее последней фразой: «Ты единственная, кому я доверяю». Мои губы тронула улыбка: Лила еще не знала, что мне больше нельзя доверять. Выслушав ее просьбу, подразумевавшую, что в моей безмятежной, благоразумной жизни, похожей на существование растения — знай себе цвети и жди, когда созреют ягодки, — ничего не может измениться, я просто, но твердо ответила:

— Я уезжаю. Я бросила мужа.

— Не поняла.