Катарсис-1. Подноготная любви. Психоаналитическая эпопея - Алексей Меняйлов

В произведениях Льва Николаевича, особенно поздних, отчётливо борются два начала: художник и проповедник (художественное и логическое — если не разные функции соответствующих полушарий мозга, то, во всяком случае, — разные акценты). Толстой-художник почти безупречен, то есть в художественном изображении судьбы героя обстоятельства и повороты его жизни следуют из предыдущих закономерно, — настолько закономерно, что могут служить учебником по психологии. Но в сферу деятельности Толстого-художника беспрестанно вторгается Толстой-проповедник, который, несмотря на некоторые удивительной глубины осмысления, Толстому-художнику противостоит. В результате детали судьбы человека, её эпизоды сменяли друг друга закономерно, но толкования некоторых деталей были неточны и ошибочны[9],в особенности, как только выходили за пределы явлений чисто психологических. Преклонение перед величием гения (а гений он уже хотя бы потому, что от общения именно с его текстами удивительным образом проясняется в голове, начинаешь ощущать изумительную мощь мысли, а потому хочется навести порядок в собственных убеждениях и собственной жизни, а главное — появляется ощущение, что верный путь есть и он доступен) — гения, глубже других заглянувшего в глубины нашей жизни, — Истину заслонять не должно.

Льву Толстому было уже более семидесяти лет, когда он написал своего знаменитого «Отца Сергия». Написано это произведение было в тот долгий период, во время которого писатель во многих своих произведениях усердно искал объяснения, почему он мог оказаться в браке с женщиной, столь ему по устремлениям чуждой. Он искал ту силу, которая принудила его оказаться с ней. Его метод был с пером в руках, только так он постигал закономерности этой жизни.

В «Отце Сергии» — судьба иеромонаха (то есть монаха не простого, а ещё и священника — он имел право отправлять в храме таинства), который стал, как и Софья Андреевна, целителем, чудотворцем, и ещё при жизни народом был признан святым. Признан ещё до того, как пал.

Будущий отец Сергий, князь Степан Касатский (Стива) по рождению к высшим придворным кругам не принадлежал, но всячески туда стремился. Князь был одарён от природы: он был высок, красив, страстен, и всякий, оказавшийся рядом с ним, чувствовал нечто такое, после чего приходил к выводу, что князь Касатский — породистый, родовитый, «достойный», попирающий остальных человек. Стива умел добиваться первенства во всём. Раз заметив за собой ошибку во французском, он выучил его настолько, что стал на нём изъясняться не хуже, чем на родном. Возжелав овладеть науками, он преуспел и в этом, став в военном корпусе, где он в то время учился, первым. И так во всём.

Стива Касатский был страстен и, в силу этого, Государя тоже обожал страстно. Страстно до полного самоумаления, настолько, насколько на то способны лишь те, кто всем своим естеством поглощены страстью быть выше всех и чувствуют к тому способности.

По окончании корпуса князь поставил себе целью взобраться ещё выше, то есть быть принятым в придворных кругах. Этого он мог достичь только женитьбой на девушке, которая принадлежала к этому кругу уже в силу рождения. Такую девушку Касатский себе выбрал, стал ухаживать за ней, даже страстно влюбился и, к удивлению своему, легко добился победы. Стива боготворил свой предмет, наверное, не менее, чем Государя, считая её образцом чистоты, возвышенности и невинности. Ей это было приятно, она желала выйти за него замуж и для достижения этой цели ей оставалось только рассказать своему жениху, что она уже не девушка, а некогда была любовницей Государя.

И рассказала.

Удара жених не перенёс. После объяснения он вышел из сада уже не женихом.

Что делать, Касатский не знал. Он привык всегда быть победителем, быть выше всех, или, во всяком случае, привык, поставив себе цель, со временем побеждать. А что сейчас? Если бы любовником его возвышенной, такой, в которую можно страстно влюбиться, невесты был бы обыкновенный человек, Касатский нашёл бы повод вызвать его на дуэль и убить. Но любовником был сам обожаемый Государь, над которым взять верх невозможно — невозможно ни убить, ни превзойти «благородством» генетического происхождения. Но Касатского ещё до корпуса учили, что есть иная сфера, в которой одни более значительны, чем другие. И Стива Касатский, князь, военный, оскорблённый жених, становится на этот единственный для себя путь — уходит в монастырь.

Из всех возможных форм монашества Стива Касатский выбрал форму, признанную публикой наивысшей, наитруднейшей, наидуховнейшей: он выбрал старчество, разумеется. Признанное мнение и мнение признанных о старчестве таково: человек должен полностью отказаться от своей воли и довериться Богу. За волю Божью признаётся воля монаха-старца, старца не по возрасту, а только по тому, что он сам некогда «отказался от своей воли» и беспрекословно выполнял пожелания другого старца. Этот вид монашества признан как наиболее достойный и привлекающий внимание. Следовательно, именно в этой среде, столь напоминающей армейскую, следует ожидать массовых чудес и исцелений. Равно как подсиживаний и блудодеяний.

История старчества на Руси начинается с XVIII века и связана с именем Паисия Величковского. Старчество, как полагают, существовало и прежде, и было бы странно, если бы не существовало: распространено оно было и в других государствах православной веры. Но, по каким-то причинам, на Руси в прежние времена старчество не прижилось. Когда же Паисий Величковский, подражая другим, решил это старчество ввести, то монахи — то есть те, кто худо-бедно, но с текстом Евангелий знакомы были, — воспротивились. Утвердилось же старчество по вмешательству простого народа, то есть тех, кто с Евангелием знаком не был, да желания с ним познакомиться и не испытывал. Этой части населения старчество пришлось по вкусу и, как водится во всех национально-государственных религиях, уже в следующем поколении утвердилось настолько, что противостоявшие ему прежде богословы уже искали умственных построений, его оправдывающих. Делалось это чтобы сохранить своё положение богословов государственной религии.

Аргументация богоугодности старчества государственниками подбирается, разумеется, из трупной тематики. Скажем, приводится рассказ о послушнике, который не исполнил некоего послушания, возложенного на него старцем, ушёл из прежнего своего монастыря умерщвлять плоть свою в другое место. После долгих и, как утверждают, великих подвигов он сподобился, наконец, претерпеть истязания и мученическую смерть. Когда же церковь хоронила тело его, почитая за святого, то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нём телом мученика сорвался с места и вылетел из храма. (Всё это православные и католики рассказывают очень серьёзно!) Труп вернули обратно, но его опять выбросило. Так же и в третий раз. И лишь после того как старец позволил трупу не исполнять его повеление, тело удалось похоронить. Комментарии, очевидно, излишни.