Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

других людей Донбасса, Запорожья, Крыма, Херсона, поэтому они с ужасом взирали на произвол, учиненный правым сектором в этот священный для них день.

На памятном референдуме об объявлении независимости Донецкой Народной Республики жители Мариуполя почти единогласно проголосовали за отделение от Украины и отмежевание от незаконно установленного украинско-нацистского режима. Однако счастье горожан было недолгим: вскоре вместе с тяжелой техникой в Мариуполь вошел батальон «Азов7», и уже к середине июня все представители ДНР были выбиты из административных зданий. Начались аресты, преследования инакомыслящих, пытки, зверские убийства, бессчетные изнасилования – словом, все то, что сопровождает оккупацию города иноземными захватчиками, чуждыми по духу и вере местному населению.

«Азовцы8» чувствовали свою полную безнаказанность и вседозволенность, упивались безграничной властью над огромным городом. Новые «хозяева» Мариуполя увозили всех, причастных к референдуму, выборам, муниципальной работе, в печально известную пыточную «Библиотеку», расположенную в здании аэропорта, откуда почти никто из них не выбрался живым. Позже в «Библиотеку» стали увозить и людей, далеких от политики, исключительно за мзду – нацисты расправлялись с конкурентами в бизнесе для тех, кто щедро платил за их безнаказанное убийство.

Закон и порядок, самое имя их, было сотни тысяч раз осквернено, искажено, пока не приобрело сплошь уродливые, извращенные очертания. Но, несмотря на глубочайшую безысходность эти серых, пропитанных болью и кровью дней, люди стояли, они как бы застыли в ожидании на целых восемь лет, потому что верили, знали: и эта пора, как и все ненавистное, мрачное, враждебное, оттого всегда мимолетное… и эта пора пройдет!

Моросил дождь, неприятный, липкий, вездесущий, и словно в такт ему расходились бессчетные круги в зеркальных лужах на дорогах и на разбитых мостовых. Где-то на востоке, казалось, совсем недалеко, грохотала артиллерия, разрывались снаряды, доносились отголоски автоматных очередей. Темные тучи стягивались все плотнее надо головами, вырисовывая на блеклом небе медленно сужающийся свинцовый круг, бугристый, неравномерный, но все же столь явный, словно дурное знамение явилось в столь далекую от сказки действительность их беспощадных дней.

Парфен несколько лет служил в Мариуполе в составе националистического батальона, защищал город от вторжения ДНР. В начале службы он не верил, что случится война, кровопролитная, длительная, разрушительная, страшная – война, которая поставит его по другую сторону баррикад от своих же родных и близких. Он полагал, что будет служить, но не воевать, и все на том: разве служба равносильна предательству? А впрочем, разве не были рассыпаны его родственники по всей Украине, разве не забрели они в самые отдаленные уголки России? Так можно ли было точно определить, где и по какой стороне фронта располагалось его место? А если кто-то мог указать ему на его место, то кто это был и по какому праву он мог повелевать ему?

Если первые месяцы он еще терзался подобными беспокойными и неразрешимыми мыслями, то с годами легкие, а порой и не очень наркотики, выпивка, общение с выродившимися людьми из националистического батальона – затуманили разум настолько, что он стал забывать. Забывал сначала мелочи, отдельные вспышки своей жизни, но как быстро на смену мелочам пришли события крупные и важные, и вскоре он поймал себя на том, что уж не в силах был вспомнить дни рождения собственных детей. Детей! Неужто у него когда-то были дети? Да и являлись ли они его детьми, если жена вынудила его оставить их? Все это было уже не важно, все это былью поросло. Былью из изуродованных изнасилованных девичьих трупов, зверски замученных заключенных «Библиотеки», и иных «пропавших без вести» горожан.

Ум его давно заполонила тягучая мгла, рождавшая только наркотическую злость, злость, что в муках искала выход. И находила его. Время от времени.

В составе блокпоста Парфен стерег выезд на Новоазовск: не так давно эту трассу объявили гуманитарным коридором, и люди на машинах и на автобусах устремились на восток. Если бы они, представители порядка, дали волю всем этим людям, то город бы опустел в считанные дни, превратив многоэтажки в гробы для ВСУ. Пока эти несчастные вместе с малолетними детьми и стариками оставались здесь, они, «защитники», были в безопасности.

Украинское ПВО было разрушено, но на крышах домов расположились минометы, снайперы заняли позиции. В жилых кварталах разместились реактивные системы залпового огня «Град» – при уничтожении всего этого пострадают мирные люди, стало быть русские не решатся стрелять по украинской технике.

Хуже того: украинские власти почти сразу отключили электропитание водовода «Северский Донец – Донбасс», лишив мирных жителей воды.

Увидев колонну из однотипных белых автобусов, Парфен преградил им дорогу. Вооруженный до зубов, с автоматом через плечо, с глубоким, хоть и давно зажившим шрамом около уха, чуть выглядывавшим из-под шлема, он подошел к водителю. И хотя он уже давно выучил мову, а говорил теперь на русском: из-за принятых накануне таблеток окружающие предметы перед глазами чуть плыли, а язык заплетался.

– Дальше дороги нет. – Сказал он и замолчал, как будто объяснения этого было более чем достаточно.

– Как же так? Было объявлено по радио, что здесь гуманитарный коридор.

– Да мне все равно, что было там по радио… Хотите стать пушечным мясом для русни?

– Русские не будут стрелять по мирным.

– Это вы так думаете. Знаете, сколько авто вдоль трассы стоит расстрелянное? А внутри них – трупы детей и женщин.

– Но и в городе оставаться опасно. Куда же нам деться? – Раздались голоса.

Парфен уже давно утратил способность чувствовать такие оттенки мыслей и переживаний на лицах людей, как сомнение и неверие, потому он не знал, что никто не поверил в его слишком явную ложь. Не способствовало этому и выражение похабной тупости и наглости, застывшее в чертах его скул с глубоко въевшимися морщинами, в чертах маленьких обострившихся и потускневших глаз. Парфен увидел, что из остальных автобусов вышли водители и, перебросившись друг с другом скудными словами, пошли медленно к нему. Дождавшись, когда они приблизятся, Парфен сказал то, ради чего он и остановил колонну:

– Я поеду с вами, отвезу людей в безопасное место.

Где-то в автобусе раздался резкий вскрик ребенка, и Парфен почувствовал, как кровь прилила к венам на лбу, как болезненно отяжелели веки, словно кто-то попытался вдавить ему глаза в череп – его объяла вспышка необъяснимой ярости, руки так и потянулись к автомату: убить крикуна, убить мать надоедливого ребенка, убить их всех. Но ребенок вдруг стих, и мрачная тишина разлилась по автобусу.

– Поворачивай. – Приказал Парфен, и автобусы направились по маршруту, заданному им. Он несколько раз путался, сбивался с мысли, но все-таки привел их