Это было в Праге - Георгий Брянцев

— Да, отец у тебя недобрый, очень недобрый, — сказала Мария.

Слушая Антонина, она вдруг поймала себя на мысли: а почему она оставила его ночевать у себя? Только ли потому, что ей тоскливо одной? Конечно, поэтому, но и не только поэтому… И вдруг призналась самой себе: «Я хочу, чтобы он был около меня… Но почему так вдруг? В те давние, очень давние годы, когда он мне объяснился в любви, я перепугалась, возмутилась. А теперь, не видя его пять лет…»

Ей стало душно.

— Ты слушаешь меня? — спросил Антонин. — Или спишь?

— Нет, нет, слушаю, — очнулась Мария. — Говори.

— Да что говорить! Лучше ты расскажи о себе. Как ты живешь одна?

— Как все.

— Ярослав сильно загружает тебя работой?

— Не особенно. Я бы могла делать много больше. Он или жалеет меня, или уверен, что я неспособна на что-нибудь серьезное. Я вот с Карелом поддерживала связь, а потом хранила листовки.

— Разве это не серьезная работа?

— Конечно, серьезная и опасная. Но я бы хотела перейти на боевую. Возьми меня к себе в отряд!

Антонин усмехнулся.

— Это не простое дело.

— Почему?

— Собственно говоря, сложного нет ничего, но Лукаш тебя не отпустит в лес. Он дорожит тобой, я знаю. Но если ты уж так настаиваешь, я поговорю с ним.

— Очень мне хочется, поговори, Тоник, — попросила Мария.

— Хорошо. Неплохое дело иметь в отряде женщину-разведчицу.

Антонин уснул раньше Марии, а она долго лежала с открытыми глазами и продолжала думать о споем. Как никогда раньше, она ощущала свое одиночество. «И зачем я так много думаю о себе? — упрекала себя Мария. — Ведь я коммунистка. Ну, а как не думать? Может быть, и жить-то мне приведется не больше года. А потом все оборвется… неожиданно… мгновенно… И люди назовут это смертью. А ведь я еще молода. — Марии стало грустно. — Разве мне запрещено полюбить? Сколько радости приносят Божене воспоминания о Нериче, которого она не видела уже пять лет. Как она ждет его, с какой надеждой рассказывает о нем! Божена счастлива».

Мария встала и подошла к спавшему Антонину. Он лежал тихо, подложив ладонь под щеку. Его смуглое лицо резко выделялось на белой наволочке. Дыхания его почти не было слышно.

«Разве он не может стать для меня тем, о ком я втайне мечтаю? Почему я смотрю на него совсем новыми глазами? Как он возмужал, Антонин, за последние годы! Я сразу и не заметила. Кажется, в нем ничего не осталось от прежнего Антонина. Совсем взрослый мужчина. Сколько ему лет сейчас? Боже мой! Скоро, наверно, тридцать. Взрослый мужчина! Может быть, оттого мне и спокойно сейчас, что он возле меня. Родной мой Антонин».

Мария отошла от спящего Антонина, выключила свет и легла на диван. Но до самого рассвета сон не шел к ней.

2

Рано утром они пили чай без сахара. Небольшой кусочек зачерствелого хлеба разделили пополам. Перед уходом Антонин сказал:

— Если перебросим тебя в лес, обязательно замуж выдадим.

Мария смотрела на него серьезно.

— Не вижу в этом необходимости.

— Да что ты! Так и проживешь бобылкой всю жизнь?

«Он говорит то, о чем я думала ночью», — подумала Мария. Но сказала совсем другое:

— Сейчас не время об этом думать.

Антонин дружески рассмеялся.

— О чем?

— О любви, о замужестве.

Антонин застегнул пуговицы плаща, но, вместо того чтобы уйти, присел на краешек стула.

— Я пошутил, конечно. В лесу не до замужества. Но ты рассуждаешь неверно. Если, конечно, говоришь всерьез.

— Совершенно всерьез, — сказала Мария.

— Нет, ты неправа. Настоящая, чистая любовь ничего не боится. В лагерях и я, и мои друзья видели такую любовь — большую, человеческую. Одного заключенного, поляка Станислава (фамилии его сейчас не помню), полюбила немка. И он ее полюбил. Он сидел в лагерях, а она работала весовщиком на военном заводе. Там они тайком и встречались. Она всем пожертвовала ради него, помогла подготовить побег шестерым товарищам, в том числе и Станиславу. Когда он неожиданно заболел, она полтора месяца, рискуя жизнью, прятала его в своей комнатушке. А потом, когда Станислав поправился, она стала укрывать других наших товарищей. Потом она ушла со Станиславом в лес, к патриотам. Нет, любовь не помешала им бороться ни за свое, ни за общее счастье.

Мария помолчала, а потом спросила с неловкой усмешкой:

— Ну, а ты, Антонин… тоже, как я, решил остаться одиноким на всю жизнь?

Антонин поднялся.

— Нет, нет! Я человек со всеми его желаниями, слабостями и стремлением к счастью. Признаюсь, я влюбчивый человек. Помнишь, как я в тебя влюбился? То-то… А когда бежал из лагерей, мы встретили в лесу девушку. И говорили-то с ней каких-нибудь две-три минуты, потом ушли дальше. Я еще никому не признавался в этом, но так запала в мою душу эта девушка, что я решил было вернуться к ней. Теперь все прошло… Но тогда искренне верил, что вернусь.

— Ну хорошо, иди, тебе пора, — с усилием сказала Мария, чувствуя, как замерло ее сердце. — Очень нужны мне твои любовные истории.

— Ладно, ладно, не буду, — засмеялся Антонин и крепко, как товарищ, пожал ей руку на прощанье.

Прошла осень. Начался листопад. Все порывистей дул ветер, и уже чувствовался в нем — особенно по утрам — жалящий холодок, предвестник недалеких заморозков. Ночная роса подолгу держалась в траве, испарялась лишь к полдню. С лесных великанов дубов, щелкая о землю, падали янтарные огрузневшие желуди.

Оделись в золотые ризки белоствольные березы. Запламенели трепещущие осины. Алым огнем горели рябины. Крепился только орешник, да еще шиповник в низинах, и гордились своим вечнозеленым нарядом строгие ели. Все природные цвета рассыпала по лесу осень и ткала из них яркий причудливый узор.

Высоко в небе, укрытые облаками, плыли на юг косяки журавлей, с земли было слышно их прощальное курлыканье.

Вечерело.

По змеящимся тропкам, по укрытым золотыми листьями полянам пробирались через лес партизаны. Отягченные автоматами, винтовками и всяким другим оружием, с которым они не расставались даже во сне, люди шли неторопливо. Боевой день притомил их.

С запада, с востока, с юга стекались представители трех отрядов к месту бригадного собрания. Шли послушать, прибывшего в лес уполномоченного подпольного центра сопротивления, узнать о братьях словаках, открыто поднявшихся на борьбу с фашистскими оккупантами.

Когда бригада выстроилась замкнутым четырехугольником, сквозь плотные ряды партизан вышел в центр нестарый еще человек. Он был без головного убора, и его рыжеватые волосы шевелились и лохматились под порывами ветра.