Шардик - Ричард Адамс

После всех опасностей и тягот пути — какой невероятный подарок судьбы! Что здесь случилось и в какой части Гельтских гор он находится? Он либо каким-то необъяснимым образом наткнулся на солдат армии Гед-ла-Дана (которая, в конце концов, могла переместиться куда угодно за минувшую неделю), либо, что вероятнее, встретил солдат королевской стражи из Беклы, разыскивающих его и Шардика в соответствии с приказом. Слезы облегчения подступили к глазам, и кровь быстрее побежала по жилам, как у влюбленных при встрече. Поднявшись на ноги, он увидел, что луна уже выплывает из-за облачной гряды и вокруг становится светлее. Голоса приближались, спускаясь с лесистого холма напротив. Кельдерек захромал вниз по склону с криком:

— Я Крендрик! Я Крендрик!

Он вышел на тропу, ведущую к лесу. По ней-то, очевидно, и шагали навстречу солдаты, совершающие ночной переход. Вот-вот впереди покажутся огни факелов: не могут же они идти в темноте без факелов. Кельдерек споткнулся и упал, но тотчас поднялся, собрав силы, и торопливо заковылял дальше, по-прежнему крича. У подножия склона он остановился, напряженно всматриваясь в темноту между деревьями.

Тишина. Ни голосов, ни огней. Он задержал дыхание и прислушался, но ни звука не доносилось с тропы наверху.

— Не уходите! — завопил он во всю силу легких. — Подождите! Подождите!

Эхо разнеслось далеко вокруг и замерло.

Потом с открытого склона позади него с непонятным запозданием прикатилась волна кричащих голосов, гневных и испуганных. Они звучали странно, то крепчая, то угасая, словно голоса тяжелобольных людей, пытающихся рассказать о делах давно минувших дней. Мгновение спустя луна выплыла из-за облаков, проливая на землю туманный свет, и Кельдерек узнал местность.

Порой в кошмарном сне человек, почувствовав прикосновение к плечу, оборачивается и встречает остекленелый, но полный ненависти взгляд своего смертельного врага, которого уже давно нет в живых; или открывает дверь своей комнаты и падает в яму, кишащую могильными червями; или смотрит в улыбающееся лицо своей возлюбленной и видит, как оно сморщивается, разрушается, разлагается у него на глазах, пока перед ним не остается голый желтый череп, скалящий зубы. А что, если подобные кошмары — невозможные в действительности и жуткие, словно зрелища, увиденные в окне, выходящем в преисподнюю, — являются не снами вовсе, а чудовищной реальностью некоего низшего уровня, которая вмиг уничтожает все несомненные факты яви и увлекает сознание, как крокодил свою живую жертву, в кромешную тьму, где рассудок в безумном отчаянии ищет хоть какую-нибудь опору, но ни одной не находит? Там, в лунном свете, взору Кельдерека предстал Гельтский тракт, поднимавшийся по голому покатому плато, среди разбросанных валунов и кустов, к горному гребню, над которым смутно виднелись отвесные скалы теснины. Справа, в густой тени, тянулся обрыв ущелья, защищавшего левый фланг Гел-Этлина, а позади Кельдерека простирался тот самый лес, откуда пять с лишним лет назад внезапно появился Шардик, страшнее разъяренного демона, и набросился на бекланских военачальников.

Пологий склон был усеян могильными холмиками, а поодаль темнел высокий курган, на котором росло два-три молодых деревца. У обочины дороги лежал плоский прямоугольный камень с грубо вырезанной на нем эмблемой в виде сокола и несколькими письменными символами. Один из них, часто встречавшийся в табличках с надписями на улицах и площадях Беклы, означал «на этом месте». Отовсюду, то нарастая, то ослабевая, подобно волнам, наплывал призрачный шум сражения, напоминающий звуки дневной жизни не больше, чем туманный рассвет напоминает ясный полдень. Яростные вопли, стоны умирающих, истошные команды, рыдания, мольбы о пощаде, звон мечей, топот ног — все смутное, неясное, слаборазличимое, как ощущения от ползающих по лицу мух, которые испытывает раненый человек, беспомощно лежащий в луже собственной крови. Схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону, Кельдерек заорал дурным голосом: протяжные дикие крики, похожие на рев идиота, но вполне достаточные для общения с мертвецами; нечленораздельные слова, но вполне достаточные для того, чтобы выразить безумный страх и отчаяние. Истерзанный, истощенный, сокрушенный и отторгнутый от привычной реальности, он был подобен древесному листу, сорванному с родной ветки осенним ветром и несомому сквозь воющий бурный воздух в сырую тьму внизу.

Скуля и лепеча, он повалился наземь и почувствовал, как трещат и ломаются под ним грудные кости какого-то непогребенного скелета. В белом свете луны он пополз на четвереньках через могилы, через груды ржавого оружия, через дощатое колесо, накрывающее останки бедняги, который годы назад забрался под него в тщетной попытке спрятаться. Листья папоротника у него во рту превратились в червей, песок в глазах стал смрадным прахом. Он познал бесконечное страдание, когда сгнил и истлел, как все полегшие здесь солдаты, и распался на мельчайшие частицы, что повисли в воздухе среди великого множества призрачных голосов, которые накатывали волнами, снова и снова разбиваясь о берег пустынного бранного поля, где неприкаянные души убиенных изливали на него боль и злобу многократ яростнее и страшнее, чем на любого из тех, кто когда-либо забредал сюда, не предупрежденный о том, что место это следует обходить далеко стороной.

Кто в силах описать страдания, достигшие последнего предела? Или невыносимую картину мира, сотворенного единственно для жестоких мучений и страха: страдания полураздавленного жука, приклеенного к земле собственными внутренностями; или слабо бьющейся на песке рыбы, раздираемой клювом и когтями голодной чайки; или умирающей обезьяны, облепленной личинками паразитов; или молодого солдата с выпущенными кишками, визжащего на руках товарищей; или малого ребенка, который горько плачет в одиночестве, на всю жизнь раненный предательством тех, кто в своем эгоизме отрекся от него? Спаси нас, Господи! Даруй нам лишь возможность видеть солнце да есть скудный хлеб насущный до скончания наших дней, и мы не попросим ни о чем больше. А когда змея на наших глазах пожирает выпавшего из гнезда птенчика, мы благодарим Тебя за милосердно ниспосланное нам благо безразличия.

В сером свете утренней зари Кельдерек поднялся с земли новым человеком, рожденным из глубокого горя: без памяти, без цели и смысла жизни, неспособным отличить день от ночи и друга от врага. На гребне горы перед ним, полупрозрачная, как радуга, стояла боевым строем бекланская армия: мечи, щиты и топоры, знамена с соколом, длинные йельдашейские копья, цветастые дильгайские наряды. И Кельдерек блаженно улыбнулся, как несмышленый младенец, который по пробуждении видит возле своей кроватки повстанцев и мятежников, пришедших убить и его вослед за всеми прочими обитателями дома. Но пока он смотрел, видение потускнело, поблекло и исчезло, точно брошенная в огонь картина, и сверкающие доспехи превратились в блики первых солнечных лучей на камнях и кустах. Тогда Кельдерек побрел прочь в поисках солдат, на ходу срывая яркие цветы, привлекающие взор, жуя листья и траву, перевязывая длинный глубокий порез на предплечье полосой, оторванной от грязной истрепанной рубахи. Он шел по дороге в сторону Бекланской равнины, понятия не имея, где находится и куда направляется, и часто останавливаясь передохнуть: хотя боль и смертельная усталость теперь казались естественным состоянием, он все же понимал, что передышка принесет какое-никакое облегчение. Нагнавшие Кельдерека путники бросили ему черствую ковригу, с облегчением увидев, что оборванный бродяга не представляет для них опасности, и он вспомнил вкус хлеба, когда жадно вгрызся в нее зубами. Поскольку слабость, вызванная страшным потрясением, все не проходила, он вырезал посох, которым теперь стучал-постукивал по камням. Спал он мало и беспокойным, прерывистым сном, ибо в сонном забытьи ему постоянно виделись тревожные образы, ускользающие из памяти: буйный огонь и широкая река; плачущие дети, взятые в рабство: косматый зверь с когтистыми лапами, высотой с двухэтажный дом.