Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

понятен во всей полноте только тому, кто страдал от рабства. Иначе, как этим именем – как же назвать эти тяжелые годы моей лучшей молодости, прошедшие в 4 стенах, среди беспрерывных нравственных терзаний? Во имя чего лишали меня права учиться далее? Мальчика – отпустили бы с радостью и гордостью, девушку – не тут-то было! Ей – и учиться нельзя, и курсы – вроде публичного дома, и у нее есть средства для замужества, словом – понятия о женщине самые рабские, и я испытала на себе всю их прелесть.

10 лет! А могилка на кладбище, вся занесенная теперь снегом, – пока еще нова… А пройдет еще 10 лет?..

У меня одно только желание, одна страстная любовь, обращенная к тому Неизвестному Высшему Существу, которое называют Богом, которого я не знаю, но существование которого признаю всем существом моим: чтобы я могла за эти годы принести возможно больше пользы для людей, чтобы я могла осуществить свое намерение: посвятить свою жизнь на дело народного образования. Пусть у меня будет хотя одна только маленькая школа, пусть дело мое будет и вовсе ничтожно, и труд незаметен, – я все-таки отдамся ему со всей любовью и страстностью, на какие я способна. Я буду сознавать, что живу недаром, что делаю необходимое, неотложное дело, что приношу пользу, количественно хоть ничтожную, но буду стараться улучшать ее качественно. «Цель жизни – служение всеобщему счастью», – формулировал Введенский ответ на мой вопрос, который я задала себе еще 10 лет тому назад и плакала горькими слезами от бессилия своего разрешить его…

И теперь – моя «цель жизни» – выяснилась предо мною. Послужить народному прогрессу, по одной из неотложных его частей – народному образованию, – хоть этим способом сделать способным двигаться вперед… Пора! Народ сам хочет школ, сам открывает их, читальни, библиотеки… Пора! Пора! Уже 36 лет скоро, как он свободен, а невежество еще густым мраком окутало его… Пора взяться за ум! В деревню!!.

СПб., 8 февраля, 3½ ч. ночи

«…Мне жаль, что и налил и выпил я сам унижения чашу до дна…» – могу перефразировать я стихи Апухтина. Впрочем, что же? Жалеть ли себя за эту действительно выпитую до дна чашу не унижения, нет, и не разочарования, – тоже нет, потому что я вовсе не была никогда очарована, а просто… наблюдений (если так можно выразиться) над современной учащейся молодежью. Жалеть ли о том, что я видела ее во всей ее неприглядности, во всей ее бессодержательности, покрытую какою-то тусклостью, точно серой дымкой, и где же? – на университетском празднике.

Жалеть об этом или нет? Закрыв лицо пред опасностью, с сердцем, сжатым горечью и страхом, – спешить спрятаться, раскаиваться в совершенном поступке, или же, прямо смотря в лицо факту, которого существование отрицать невозможно, признать его за действительно существующий и не пускаться в бесплодные сожаления о том, что вот, мол, его я видела; но признать твердо, хотя бы сердце сжималось при этом от боли, хотя бы это доставило в сущности одно горе…

Последнее – более в моем характере. Я не жалею о том, что видела печальный факт, хотя что-то подсказывает мне: эх, лучше бы и не видеть его вовсе, ты ведь и так это знала… Да, многое знаешь, но все же легче, когда его не видишь во всей его неприглядности. Что ж делать? «Нынешняя молодежь»…

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно…

могла бы сказать тень великого поэта, если бы она могла пролететь над этим собранием.

Что же там было?

Я пришла в 11-м часу в зал Бренко, где назначено было это «чаепитие». До моего прихода уже говорил речь Я-кий, читали письмо Исава; когда я вошла, оканчивал говорить Г-рин, и за шумом я хорошенько не могла расслышать, о чем именно говорил он. После того, как он сошел со стола, воцарилось молчание, прерванное громом аплодисментов: это шел любимец молодежи проф. Л. Кланяясь на обе стороны, пробирался он сквозь густую толпу студентов к эстраде. Аплодисменты не давали ему начать. Наконец, он заговорил:

– Господа, я думаю, что все эти приветствия относятся не ко мне… а к делу, которому я служу.

– Лично к вам! – раздался сильный молодой голос какого-то студента, и гром аплодисментов опять не давал долго говорить оратору.

– То, что вы слушаете здесь, доказывает, мм. гг., ясно-с, что в человеке существует потребность деятельности-с, стремление к идеалу… следовательно-с (это его любимое словечко), мм. гг., раз эта потребность существует, нужно дать ей удовлетворение. Тогда вы не будете знать, что такое скука. Да и деятельность, мм. гг., должна быть не только полезной, но и… – слышала я речь профессора, стоявшего на столе в своей обычной позе, с сильно опущенной головой и глубокими глазами, пристально смотревшими из-под огромного выпуклого лба… Когда он кончил (а говорил он недолго), аплодисменты опять покрыли его речь, но уже в значительно слабой степени…

Снова молчание. Толпа стоит перед эстрадой и ждет… На стол встал молодой еще профессор государственного права Ге-н; перед этим он сидел в небольшом кружке студентов и говорил с ними о суде чести, так как начал свою речь такими словами: «Сейчас здесь зашла речь о суде чести, мм. гг., – должен ли он существовать или нет? Прошло уже то время, когда понятие государства охватывало собою все, когда отдельные индивидуумы сами по себе не существовали»… – так начал он… Вся суть этой коротенькой речи сводилась к тому, что понятие общества существует независимо от понятия государства, а значит, и суд чести должен быть свой, так как понятие о нем у общества и государства у каждого свое: «Пока существует понятие общества, – суд чести может и должен существовать». Аплодисменты, и профессор сходит с эстрады.

Читают письмо В-берга, в котором он, объясняя свое отсутствие тем, что должен присутствовать при операции сына, посылает приветствие студентам. Опять аплодируют. Молчание. Г-с пробирается между студентами и, стоя в небольшом кружке студентов, говорит с ними; ждут его речи, но он, очевидно, не хочет говорить ее.

Я, стоя на столе между студентами, жадно за всеми наблюдаю. Молодежь в средине залы, стоит по стенам, стоят на столах, на стульях… в зале духота… я чувствую, что моя легкая шелковая кофточка совсем мокрая… Но вот в центре подымается молодой, красивый студент не русского, не то восточного, не то еврейского, типа и начинает… О, лучше бы он не говорил! Длинно, запутанно, запинаясь и заминаясь, начинает он «опровергать», по его мнению, «несправедливые нападки на