Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

нынешнюю молодежь за отсутствие у нее идеалов». Разве – она уж так плоха? Разве она не доказала своих возвышенных стремлений тем, что на Нижегородской выставке с утра до вечера осаждала павильон воскресных школ, устроенный Хр. Дан. Алчевской, разве в Москве имя Александра Ивановича Чупрова не пользуется наибольшей популярностью? Разве при одном только слухе об его уходе молодежь не волновалась? Разве не популярно имя профессора Безобразова (тут он назвал еще нескольких, имена которых я забыла, но он оговорился, сказав, что это он приводит известные ему имена, тогда как у всякого из присутствующих есть, конечно, «свои» имена)? Наконец, появление за последнее время целого ряда произведений, описывающих молодежь (в числе их оратор назвал «Гимназистов» Галюцко-Дмитриевой и «Студентов» Гарина), не доказало возрастающего интереса к ней? Все это оратор говорил в опровержение появившейся статьи Шарапова в мае 1896 года в «Русс. Вестнике» о нынешней молодежи, которая поразила меня своей правдивостью, именно беспощадной и безотрадной правдивостью… Студент заключил свою речь уверенностью, что все нападки на молодежь и обвинения ее в отсутствии каких бы то ни было идеалов – совершенно несправедливы, что они у нее есть, что молодежь действительно живет ими.

Гром аплодисментов покрыл эту неподражаемую, длинную и запутанную речь, которая, кажется, и ясна только потому, что я привожу ее здесь очень сокращенной, самую ее суть. Я не утерпела, и, обернувшись к своим соседям, двум студентам, спросила их, кто это говорил.

– Это В-штейн, восточного факультета… хорошо говорит… это один из наших ораторов.

Я про себя только пожалела, что в университете нет лучших ораторов, чувствуя, что я могла бы сказать и вдвое короче, и гораздо выразительнее… Но возражать студентам я не стала; по их бледным, холодным, корректным лицам, с бородками клинышком, видно было, до какой степени они равнодушны ко всему окружающему… Но что же настало потом? Да вот что: толпа стояла и молчала. Несколько сот человек молодежи собрались сюда на праздник своей alma mater, и что же? – Где было веселье, оживленные разговоры и споры на темы научные и общественные? где? – В центре толпы некоторые лишь изредка переговаривались между собой; по стенам, на столах стояли группы молодежи, но и они стояли молча, и там не было заметно никакого движения…

Молчание нарушил один из студентов, юркий юноша, с физиономией несимпатичной и скорее нахальной, в пенсне, предложивший запеть Gaudeamus для оживления собрания (?!!) И ему аплодировали! Я пожала плечами в недоумении.

В ответ на это раздался негодующий голос юного студентика с еврейским акцентом, вскочившего на стол.

– Господа! что же это такое? Мы собрались на свой праздник, надо пользоваться случаем, чтобы обсудить разные вопросы, касающиеся студенческой жизни, – вопросы, которые требуют разрешения, и вдруг нам предлагают запеть… петь «для оживления собрания»! Товарищи! Что же это! я ничего не имею против Gaudeamus, но ведь посудите сами, что нам нужно говорить о делах. А мы – молчим, мы – стоим. Говорите же, товарищи!.. Толкуют о товариществе, о студенческих собраниях; вот мы собрались здесь. Говорите же! Возражайте друг другу, спорьте, но пусть будет обмен мыслей, пусть мы здесь решим некоторые вопросы, петь мы успеем потом…

Ему опять аплодировали. Обидевшийся коллега его встал и сделал какое-то замечание по поводу пения, но, очевидно, слова юного студента произвели впечатление. Начали «говорить», т. е. поднимается с одной стороны голос-два, им отвечали тоже двое-трое, и это были не речи, а скорее какие-то краткие замечания… Завязался даже забавный спор между двумя студентами, из которых один стоял за то, чтобы у студенчества был свой особый бог, другой возражал ему на это, что его иметь неудобно, да и неловко как-то… что же студент за особое существо, которое должно создавать себе бога на 4 года? Это было уже совсем комично.

Я сошла со стола, где стояла все время, и ушла в буфетную чай пить. Там было душно и дымно; длинный стол, весь уставленный налитыми стаканами чая, с блюдечками, на которых лежали кусочки лимона, со скатертью, залитой чаем и усыпанной крошками хлеба, был весь уже занят. Двое наших курсисток разливали чай. Я нашла себе место на стуле у стенки и уселась со стаканом чая в руках; рядом со мной на диване сидел студент с некрасивым лицом, в очках. Я решила поговорить с ним, – пока пью чай, и спросила, что было вначале, так как я пришла уже поздно. Он усмехнулся.

– Говорили…

– Кто, о чем?

– Да право, не знаю… ведь вы думаете, все знают из тех, кто там в зале, о чем говорят? Ведь не слышно, да и не стоит слушать… – отвечал он лениво.

– Зачем же вы здесь? – спросила я.

– А я сам не знаю… Вот пришел, так же как и другие.

– Очень жаль, если вы так относитесь к своему университетскому празднику, – не вытерпела я.

– Что ж делать? Эдак, пожалуй, и в университет ходить – заниматься…

– Да, конечно, а то что же больше делать?

– Ну, уж этого – нет. Видите – я юрист третьего курса и ничего не делаю, так-таки вот вам в глаза смотрю и прямо говорю: ничего не делаю… Вы думаете в университете занимаются? Да ничуть не бывало! Знайте, что таких, как я – большинство.

Это было сказано спокойным до бесстыдства тоном, переходившим почти в наглость. Что руководило им говорить такую тираду, смотря на меня тупо-спокойно и в то же время самодовольно: «Что, мол, не ожидала, барышня, какую я тебе пилюлю преподнесу?» Я не доставила ему этого удовольствия и не удивилась, а только заметила ему, что нельзя же обо всех судить по себе, и если он не занимается и знает (предположим даже цифру невозможную) около трехсот студентов таких же, – все же сказать этого о трех тысячах он не имеет никакого права.

Студент упрямо покачал головой:

– Говорите! я уж лучше вас знаю.

– Зачем же вы поступали в университет?

– Как зачем? Для диплома… А вы, должно быть, идеалистка: учитесь из глупой любви к знанию?

– Во всяком случае не для диплома, так как курсы не дают пока никаких прав…

– Ишь вы какая… значит – учитесь из любви к знанию. И занимаетесь? – продолжал он расспрашивать меня, и в его ленивом тоне прозвучала нотка любопытства.

Но мне разговор с подобным «экземпляром» студента уж надоел; если он хотел порисоваться предо мною – он не достиг цели: и истина о подобном отношении к науке и такие мнения не были для меня новостью… ново было только то, что на этот раз я сама слышала их и от студента же,