Рубежи свободы - Влад Савин

Суд, проходивший в Москве летом 1953 года, русские коммунисты могут записать на свой счет как безусловную пропагандистскую победу. На скамье подсудимых оказались не только те несчастные, кто пытались захватить пароход, но и все украинское повстанческое движение — широкой публике, в том числе журналистам, как из СССР и советских сателлитов, так и из свободного мира, было продемонстрировано большое количество свидетельских показаний, документов и фотоматериалов, говорящих о зверствах ОУН, кто-то из моих коллег даже сравнивали это с известным фильмом про "Обыкновенный фашизм". Суд проходил в том же дворце на Пушкинской (Дом Союзов, Октябрьский зал), где пресловутые процессы тридцать седьмого года. Как и тех троцкистко-бухаринских заговоршиков, несчастных украинских повстанцев судила Военная Коллегия Верховного суда, а главным обвинителем был господин Руденко — тот самый, кто представлял интересы СССР в Штутгарте, в итоге отправив на виселицу Гитлера, Геринга и еще пару десятков высших руководителей нацистского Рейха. Процесс был безупречно отрежиссирован и даже театрализован — на сцене за президиумом был экран, на котором публике демонстрировались фотографии и документы. Зачитывались показания свидетелей. Обвинение проводило однозначную параллель между гитлеровским нацизмом и украинским повстанчеством — тем более, что господин Бандера своим сотрудничеством с гестапо и абвером во время войны дал прекрасный повод для таких обвинений. А у нас в Британии запомнились слова Руденко — что попытка захвата корабля с убийством экипажа и пассажиров по английским законам однозначно считается пиратством, наказуемым виселицей. Эти законы до сего времени официально не отменены — и как бы у вас в Англии сейчас поступили бы с террористами, пытавшимися захватить ваше судно?

После этой обвинительной речи, мне показалось, сейчас в зале раздадутся аплодисменты и крики "смерть им"! А некий господин, назначенный защитником, по существу поддержал прокурора, заявив:

— Как можно защищать нацистских преступников, бандитов и убийц? Выполняя свой долг, я рад бы увидеть хоть какие-то смягчающие обстоятельства — но не вижу таковых, кроме словесного раскаяния обвиняемых. Вы поверите им на слово, что "они больше не будут"?

И никто не замечал, что на скамье подсудимых — в большинстве, дети, не достигшие двадцатилетия[38]. Я видел, как некоторые из них готовы были плакать от страха. Никто не задался вопросом, во имя чего эти юные герои пошли на верную смерть? Если против них, нескольких десятков детей, решившихся на отчаянный шаг ради любви к своей родине-Украине, была высажена на пароход рота морского спецназа, под командой полковника Смоленцева, того самого, что захватывал Гитлера — сотня отборных головорезов, вооруженных до зубов, обученных абордажу, и привыкших убивать не задумываясь, всех на кого им укажут. Лишь двадцать юных бойцов Сопротивления пережили тот бой, оказавшись в плену — а сколько же было безжалостно убито, и трупы их были выброшены за борт, на корм акулам? Сколько умерли от пыток при допросе — если даже меня, иностранца и журналиста, готовы были подвергнуть этому? Отчего среди выживших оказалась лишь одна девушка — с остальными поступили, как в фильме про царя Петра, "в крепости вино и бабы, пей и гуляй"?

"Герой" Смоленцев (успевший еще и в Италии отличиться) также выступил свидетелем на процессе, в самом его конце. Его речь по духу не отличалась от прокурорской — враги, уничтожить! Я спросил бы его, достойно ли такому как он, гордиться победой над детьми, но мне никто не дал слова. Смоленцев был великолепен, блистая в парадном мундире с множеством наград — наверное, все женщины из числа присутствующих в зале, завидовали его жене, известной русской актрисе, она также была на пароходе, и выступила свидетелем после своего мужа — рассказав душещипательную историю, как глава повстанцев, Василь Кук (тот самый официант) хотел зарезать ребенка, "но один из товарищей, случайно оказавшийся рядом, схватил мерзавца за руку с ножом". Затем она (как мне показалось, искусственно), пустила слезу, дрогнув голосом, будто говорить "о подобной гнусности" ей было невыразимо тяжело — а когда она сошла со свидетельской кафедры, муж-герой заботливо обнял ее за плечи, помогая пройти на место в зале.

А я помню, что тогда в ресторане Кук (глава отряда повстанцев, зачем-то переодетый официантом) сам подошел к столику адмирала Лазарева. Он был ко мне спиной, и далеко от меня — но после предельно короткой беседы, из-за соседнего стола вдруг вскочил офицер, и выкрутил Куку руку за спину, причем никакого ножа я не видел. И сразу все понеслось — значит, Лазарев тоже знал? Вряд ли в зале при всех могли быть переговоры — скорее обусловленный ответ, одно или два слова, понятные тем, кто в процессе, согласие или отказ, да или нет. Ответ не понравился Лазареву, и он дал команду — его "адъютант", первым набросившийся на Кука, был тот же офицер НКВД, который допрашивал меня, угрожая пыткой — командир его телохранителей, прикомандированных от русского ГБ? Какие договоры могли быть у адмирала, занимающего высокий пост в советском ВМФ, а не в политике, с украинскими повстанцами? Или Лазарев попутно состоит в штате и другой Конторы?

А после, вызвали меня. Когда и у судей, и у публики, уже сложилось устойчивое мнение, кто виновен. И этой публике, среди которой были и мои собратья по перу, предъявили мой блокнот — как пример лжи, готовой вылиться на головы западному читателю. Мои оправдания, что это лишь "предварительные наброски", которые в окончательный вариант не вошли бы, вызывали лишь смех в зале, и гневные вопросы судей:

— И как "пьяные офицеры толпой насиловали украинских девушек, так что крики раздавались по всему пароходу", это тоже наброски? Или как "беременную женщину разорвало на куски, гранатой при штурме", это ваш авторский вымысел? Вы хотите сказать, что у вас "свобода слова" понимается по Геббельсу, "чем чудовищнее ложь, тем скорее ей поверят"?

Что поделать, господа — человек не совершенен. Так уж повелось, что читающая публика любит смаковать кровь, насилие, убийства — а я, в сочувствии к повстанцам, изобразил то, что хотел изобразить. Но слова прозвучали "не в то время и не в том месте", и эффект был прискорбный. "Дейли Экспресс" от меня открестилась и вышвырнула вон. И меня не брали ни в одну приличную газету — "мы разделяем ваши политические убеждения, мистер Гарднер, но поймите правильно, наша репутация, и доверие читателей…". А когда я, доведенный до отчаяния, обратился к Стэну Уилкинсу из редакции "Экспресс" (кто телеграфировал мне, взять билет на тот проклятый пароход), раз вы меня так подставили, то возместите, а то я ведь тоже могу всякие неприятные вопросы вам обеспечить, то услышал ответ:

— Оливер, дело не в том, что вы в чем-то виноваты. А в том, что у газеты возникли проблемы из-за вас. И наименьшей потерей для репутации было, сделать вас крайним — ничего личного, просто бизнес. И выслушайте дружеский совет — Британия не полицейское государство, как Советы, но с этими джентльменами, вы поняли, о ком я говорю, лучше не ссориться. Если станете болтать лишнее, то весьма вероятно, станете жертвой грабителей, или вас машина собьет, или случайно выпадете из окна — мало ли что могут придумать… Вы живы, вы дома — а потеря работы, это такая мелочь в сравнении с двадцатью годами в русском ГУЛАГе!