Лев в тени Льва - Павел Басинский

Но вот сыновей в этом раскладе он не видел никак! Он считал, что уж они-то не имеют никаких прав на его духовное наследие!

Получался психологический пародокс. Чувствуя вину перед супругой, Толстой старался обходиться с ней бережно и любовно, уступая ей во всем. В конце концов, он согласился забрать у Черткова дневники и поместить их в сейфе тульского банка – лишь бы Софья Андреевна немного успокоилась. Расставшись с ней во время очередного пребывания в имении дочери Татьяны, он писал в дневнике, что ему грустно, тяжело без жены. А при этом всё, что в Льве Львовиче напоминало мать, выводило его из себя! В его отражении и Софья Андреевна была ему неприятна!

«Лёва меня лепит, и мне возле него спокойно, он всё понимает, и любит, и жалеет меня…» – пишет в дневнике Софья Андреевна.

«Вот кто ужасен, – говорит отец о сыне в присутствии посторонних. – Что он делает, что он делает! Я должен сознаться, мне совестно это говорить, но если бы он уехал – это было бы такое облегчение!»

«Как он психологически похож на Софью Андреевну!» – жалуется он Маковицкому.

6 июля Софья Андреевна хотела утопиться в речке Воронке. «Лёва (сын) добро и трогательно относится ко мне; пришел на речку меня проведать, в каком я состоянии…» – пишет она в дневнике.

Толстой: «Лёва больше чем чужд».

Софья Андреевна: «Мне что-то очень жаль сына Лёву. Он сегодня такой грустный, озабоченный».

Толстой: «Идет в душе неперестающая борьба о Льве: простить или отплатить жестоким, ядовитым словом?»

Тем не менее, порой он чувствовал «свой грех относительно Льва» и снова убеждал себя, что «надо любить» сына. Пытался поговорить с ним… «Говорил с Львом. Тщетно».

Он уговаривает Сашу не враждовать с матерью, помириться с ней, быть с ней поласковей. Но как только на защиту матери бросается сын, в душе Толстого вскипает ярость!

На следующий день после очередного скандала с Софьей Андреевной он пишет Саше записку: «Ради Бога, не упрекайте мама́ и будьте с ней добры и кротки».

Но когда в комнату к мама́ бежит сын, чтобы успокоить ее, Толстой выходит из себя:

«Теперь только недоставало, чтобы Лев Львович стал меня ругать!»

«С Львом вчера разговор, и нынче он объяснил мне, что я виноват… Надо молчать и стараться не иметь недоброго чувства…»

Но молчать – еще хуже! «К Лёве чувствую непреодолимое отдаление. И скажу ему, постараюсь любя, son fair[48]».

Но не говорит… Молчит…

Сын понимает это по-своему. Он считает, что молчание отца – верный признак его, Льва Львовича, правоты. И действительно подливает масла в огонь конфликта. Глядя на жену, Толстой видит не только ее, но и своего сына, так, по его мнению, на свою мать похожего! Глупого, самоуверенного, озабоченного суетой жизни, а не тем, что в это время волнует отца – Бог и вечность. Претендующего на его духовное наследие – но с какой стати! Что дали ему сыновья? Они только брали, брали и брали! Его имя, его имения, его деньги, которые им, вечно пребывающим в долгах, ссуживала Софья Андреевна! И этот сын еще будет его учить…

Оказавшись в доме, Лев Львович задает иную оптику взгляда на отца. Это не великий человек, вокруг которого, как вокруг солнца, вращается вся яснополянская жизнь, но муж своей жены и отец своих детей. С этой точки зрения, Толстой в самом деле «выжил из ума». Просто как персонаж какого-нибудь водевиля. Он всё готов отдать сладкоголосому авантюристу Черткову, который затесался в их дом, и лишить законных прав кровных родственников.

«По совету своего друга, он коротко обстриг бороду, что совсем не шло ему. По утрам при открытом окне он голый ходил по комнате. Чертков внушил ему, что он еще бодрый старик и, уехав от жены, он еще проживет долго…» – вспоминает Лев Львович.

«Я не осуждаю отца, – продолжает он. – Нельзя осуждать человека, не узнававшего своих и жившего в полном умственном тумане. Он действовал, как ребенок. Но я не только осуждаю Черткова, но на вечные времена проклинаю его память и имя…»

Два человека из семьи могли решить этот конфликт. Самые старшие дети – Сергей и Татьяна. Мать относилась к ним с уважением. Софья Андреевна побаивалась Татьяны и обычно стихала в ее присутствии. Они не сделали этого, занятые своими личными проблемами. Они приезжали в Ясную Поляну временами и ненадолго, когда конфликт достигал высшей точки кипения и требовался «третейский суд». Сергей приехавший в Ясную вскоре после приезда Льва Львовича, пытался говорить с братом. Но у них получился бессмысленный разговор. Лев кричал, что «лечить надо не мать, а отца, который выжил из ума». «Ведь она наша мать!» – говорил он. Сергей отвечал: «Ты забываешь, что и он наш отец!»

Беда была в том, что и к Сергею отец в то время не испытывал особой приязни. «Недоброе чувство к Сереже, с которым (не с Сережей, а с чувством) недостаточно борюсь. Но зато очень хорошее чувство к Соне», – пишет Толстой в дневнике этим летом. И опять его претензия к старшему сыну сводится к тому же, за что он так не любит Льва Львовича: «То же к Сереже чувство… Невыносимая самоуверенность».

Наконец, случается самое неприятное. В конце июля в Ясную Поляну приезжает Андрей Львович. На этот раз вызванный матерью – четвертый по старшинству сын, настроенный против отца куда более решительно, чем все остальные братья.

Сразу после его приезда они решали с Львом, кто из братьев будет спрашивать сестру и отца о существовании тайного завещания. О том, что такое завещание уже есть, в Ясной Поляне не догадывались разве только слуги. Призрак завещания стал кошмаром яснополянского дома. Обитатели его не могли смотреть в глаза друг другу.

Гольденвейзер утверждает, что Лев и Андрей Львовичи даже немного поссорились из-за права первенства разговора с сестрой. После короткого препирательства Саша согласилась говорить с Лёвой. Этот ужасный для нее момент, когда она не могла лгать и не могла сказать правду, она описала в своих воспоминаниях.

«Ну иди, иди к Лёве, – сказал Андрей, – а я потом с тобой поговорю.

Я пошла к Лёве.

– Видишь ли, – начал Лёва, – мама́ слышала, что Булгаков говорил о каком-то документе; и она решила, что это завещание, и опять очень взволновалась. Скажи, есть у папа́ завещание?

Не успел он окончить фразы, как вошел Андрей и они долго меня пытали, нет ли у отца какого-нибудь завещания?

Я сказала, что для меня немыслимо при жизни отца думать о его смерти и говорить о завещании, а потому я отвечать отказываюсь.

– Ты только скажи: есть или нет завещание? – допытывались они.

Долго они меня мучили и не отпускали. Наконец я решительно заявила, что дальше говорить об этом не хочу и не буду».

Саша все-таки солгала. Она не только думала о смерти отца, но вместе с Чертковым и готовила завещание, написанное на ее имя, но, благодаря прилагаемой к завещанию бумаге, отдававшее всё литературное наследие Толстого в распоряжение Черткова. Но сказать об этом братьям значило подписать себе в семье приговор! То, что было простительно ее отцу, не простили бы ей! По-настоящему на проблеме этого завещания был распят не отец, а его самая младшая дочь.