Лев в тени Льва - Павел Басинский

После этого разговора Саша побежала к отцу предупредить, что тайна почти раскрыта. Туда же отправился Андрей.

«– Папа, мне нужно с тобой поговорить.

– Говори, что такое?

– Я бы хотел без Саши!

– Нет, пускай она останется, у меня нет от нее секретов.

– Так вот видишь ли, папа́, у нас в семье разные неприятности, мама́ волнуется, и мы хотели у тебя спросить, есть ли у тебя какое-нибудь завещание?

– Я не считаю себя обязанным тебе отвечать.

– А-а-а-а! Так ты не хочешь отвечать?

– Не хочу!»

На лестнице Андрей кричал Саше:

«– Чего ты там торчала у своего сумасшедшего отца!»

Но хуже всего был разговор Саши с мама́:

– Саша, ты когда-нибудь лжешь?

– Стараюсь не лгать.

– Так скажи мне: есть завещание у папа́ или нет?

– Я сегодня утром ответила твоим сыновьям, которые приставали ко мне с этим же вопросом, и тебе отвечу то же самое: я не могу и не хочу при жизни отца говорить о его смерти. Считаю это чудовищным!

– Ах, как ты глупа! Дело вовсе не в деньгах, а в том, что Лев Николаевич лишил меня своего доверия. Я его люблю, и мне больно, что я ничего не знаю…

– Неправда! Если бы вы любили его, вы никогда не стали бы спрашивать о его распоряжениях после смерти, причинять ему такую душевную боль, а спокойно подчинились бы его воле!»

Это был слабый аргумент. Софья Андреевна, Лев и Андрей Львовичи не считали, что они не подчиняются воле Толстого. Они считали, что не подчиняются воле Черткова. Но Чертков был его другом и помощником, который объективно много сделал для того, чтобы духовное наследие учителя досталось потомкам в целости и сохранности. Он был фанатиком, но не был проходимцем. Он не щадил семью Толстого, но и не видел в этих людях его настоящую семью, к которой он относил себя и «толстовцев».

И этот конфликт мог быть решен только полюбовным соглашением Софьи Андреевны и Черткова (на чем вначале и настаивал Лев Львович). Этим двум людям Толстой чувствовал себя пожизненно обязанным. Выбор между ними был для него мучителен. А вмешательство сыновей в этот конфликт не могло принести ничего хорошего. Оба они, будучи идейными противниками отца, претендовали на его наследие, что возмущало его. Встав на стороне матери, они только ухудшили ее положение. Одним своим присутствием сыновья напоминали Толстому, в чьих руках окажется его наследие… если он откажется от завещания.

29 июля Толстой начинает вести тайный «Дневник для одного себя». В первой записи он произносит приговор не только сыновьям, но и Софье Андреевне: «Нынче записать надо одно: то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренне могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа Божия (но она есть, помни). Буду стараться не раздражаться и стоять на своем, главное – молчанием. Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души. Повторяю: “может быть”. Но даже если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишить их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать, и Лев мазать и… Ну да Бог с ними…»

В который раз Лев Львович оказывался между отцом и матерью как бы… лишним. Все мысли Софьи Андреевны были только о Льве Николаевиче и о том, в каком положении окажется она как вдова великого Толстого после его смерти. В этих тревогах и страданиях сын все-таки отходил на задний план. Конечно, в споре с мужем из-за наследства она в том числе думала о сыновьях, которые всё к тому времени испытывали финансовые трудности. Лев Львович, например, был постоянно должен матери и часто подолгу не мог вернуть ей деньги.

Уже после смерти Льва Николаевича 31 мая 1914 года Софья Андреевна сердито напишет в дневнике: «Грустно очень от сыновей, что начали играть. Дора говорит, что Лёва проиграл около 50 тысяч. Бедная, беременная, заботливая Дора! Тысячу раз прав Лев Николаевич, что обогатил мужиков, а не сыновей. Всё равно ушло бы всё на карты и кутежи. И противно, и грустно, и жалко! А что еще будет после моей смерти».

Но пока Толстой был жив, она думала иначе. Мысль, что не ее сыновья, а Чертков будет распоряжаться наследием Толстого, обижала ее. И, разумеется, позиция ее была всецело на стороне сыновей. Но еще больше мучило ее то, что из-за несправедливо написанного завещания лишней окажется она, отдавшая мужу почти пятьдесят лет жизни.

В воспоминаниях Александра Гольденвейзера, в которых много едких, но и точных наблюдений о поведении семьи в последний год жизни Толстого, описывается одна сцена. Вроде бы незначительная, но очень уж характерная…

Семья Толстых с гостями садятся за вечерний чай. «Когда он (Толстой – П. Б.) сел за чайный стол, Софья Андреевна вскочила с своего места с другого конца стола и подсела к нему. Места не было, и она села на углу между Львом Львовичем и Л. Н. Лев Львович встал.

Софья Андреевна сказала ему:

– Куда ты, Лёва? Папа́ подвинется.

Л. Н. остался сидеть неподвижно».

Есть такая игра в «лишнего», когда дети бегают вокруг стульев и по команде разом садятся на них, но одного стула всегда не хватает. Кому в этот раз не хватило места? Сыну? Жене?

Наконец Лев Львович совершает поступок, вроде бы добрый и даже здравый с точки зрения обычной семьи. Но этот поступок тоже вызывает гнев отца…

В конце августа, когда Толстой и Софья Андреевна находились в Кочетах у дочери Татьяны (приглашали и Льва Львовича, который лепил бюст отца, но он отказался, решив лепить по памяти), сын опять вспоминает о своем самом желанном проекте: поселиться в Ясной Поляне навсегда. И он пишет матери письмо:

«Что если бы Вы при жизни отдали Ясную детям? Мы бы разделили всё при жизни стариков. Сейчас же каждый из нас стал бы работать на своем куске. Построились бы многие, – первый я, Андрюша, может быть, Таня, Саша, Сережа! Жизнь бы здесь закипела ключом. Вы были бы свободны от хозяйства. Держали бы только столько людей, коров, лошадей, сколько Вам нужно. Сократили бы всю Вашу безумную роскошь. Мы бы Вам давали, так или иначе, всё, нужное для усадьбы. Усадьбу могли бы отдать пожизненно или совсем Вам. Как было бы весело и хорошо всем! Переживете отца, сделаете из дома его музей, не переживете, он останется дома…

Покажите это письмо папа́ и просите прочесть. Что он скажет?

Я уверен, что ему это понравится уже по одному тому, что он сам будет в более приятном положении. Это важнее истории с Чертковым. Тут дело касается всех нас и наших семей…»