Лев в тени Льва - Павел Басинский

В этом письме Лев Львович во всем винил одного Черткова, утверждая, что тот «отнял у нас Толстого». Имя сестры Саши, с которой он о чем-то долго говорил перед отъездом из Ясной Поляны, не упоминалось, хотя трудно предположить, чтобы к тому времени он еще не знал о завещании отца, по которому всё его литературное наследие формально переходило одной Саше.

Но в тот же день, когда было опубликовано письмо, Тульский окружной суд обнародовал завещание Толстого. Тем не менее, в следующем письме в «Новое время» Лев Львович опять не упоминал сестру, всю ответственность возлагая на Черткова. «Обвиняю Черткова в том, что он вовлек отца в тяжелую внутреннюю борьбу, в умалчивание о завещании от самых близких ему людей, тогда как сам завещатель хотел объявить им о своем намерении, что привело отца к страшным душевным страданиям и преждевременной смерти».

Нельзя сказать, что это было неправдой. К тому же, не называя сестру, брат поступал благородно по отношению к ней.

Но в чем был смысл этих писем, породивших настоящий скандал в прессе? Заклеймить Черткова и тем самым бросить тень на его будущие старания по изданию полного собрания сочинений отца? Доказать, что он был не другом, но врагом Толстого?

Однако, все понимали, что дело обстояло гораздо сложнее. Неслучайно, никто из родных публично не поддержал Льва Львовича, а его брат Илья Львович даже оспорил его точку зрения в газете «Русское слово». Там же против брата выступила и Саша.

Проявляя бешеную публичную активность, Лев Львович, что называется, «рвал и метал». Вместо поисков мира между сыновьями Толстого, Сашей, Софьей Андреевной и Чертковым, так необходимого для работы над наследием отца, он объявлял войну.

Но кому? Чтобы оспорить завещание, нужно было судиться с Сашей. Некоторое время Лев Львович был близок к этой мысли, но затем от нее отказался. «Конечно, судебного процесса не поведу, – писал он матери 19 ноября, – хотя мог бы его выиграть…»

Он был недалек от истины. Ни власти, ни общественное мнение, особенно в лице писателей того времени, не симпатизировали Черткову. Но выиграть процесс надо было не у него, а у родной сестры, младшей, самой любимой в конце жизни дочери Толстого.

Собственно, один из таких процессов и выиграла Софья Андреевна, оспорив в Сенате право дочери на часть рукописного наследия Льва Николаевича, которую жена Толстого считала своей собственностью и хранила в Румянцевском и Историческом музеях.

Все-таки у Льва Львовича хватило здравого смысла не судиться с сестрой. Ведь это означало бы кроме всего прочего доказывать, что перед уходом из Ясной Поляны Толстой находился в состоянии старческого слабоумия и не отвечал за свои мысли и поступки.

Но насколько искренне он жалел отца, обвиняя одного Черткова в его преждевременной смерти?

В письме к матери от 23 декабря 1910 года, написанном из Парижа, он писал о нем крайне грубо:

«Шопенгауэр говорит: есть три этапа морали:

1) Эгоизм.

2) Жалость.

3) Аскетизм.

Увы, отец не сошел в своей жизни с первой ступени. Вторая была не достигнута даже в конце жизни. К чему же всё это его учение?»

В одном из мемуарных набросков об отце, вспоминая его, каким тот был в конце жизни, сын писал о нем и вовсе чудовищные слова: «Я скажу еще одну ужасную вещь. Он был завистлив. Он завидовал мне, моим годам, моим путешествиям, может быть, даже тому, что я лепил мою мать, а не его в последнее лето…»

В виду такого отношения сына к отцу можно ли удивляться тому, что в душевном выборе между ним и Чертковым Толстой неизменно выбирал Черткова, преданного ему во всем.

Казалось бы, смерть отца должна была умиротворить Льва Львовича, как это случилось с Софьей Андреевной в конце ее жизни. После судебных разбирательств с Сашей она смирилась со всем, все рукописи отдала дочери и последние девять лет своей жизни посвятила созданию в Ясной Поляне музея Толстого…

С Львом Львовичем всё происходило куда сложнее. Парадоксальным образом смерть отца не избавила сына ни от глубокой зависимости от него, ни от ревности, ни от ненависти.

При этом он продолжал его любить! Но какой-то очень болезненной любовью…

Весной 1911 года он отправляется в Америку читать лекции. Он не мог не понимать, что его пригласили как сына Толстого. В письме к матери из Америки сообщает: «Здесь очень интересно, и меня носят на руках. Приглашения всюду и ежедневно, в клубы, общества, частные дома. Говорю речи по-английски, сижу на почетных местах». Но в этом же письме пишет: «Об отце говорю мало». И здесь же: «Подарил в здешний музей бюст отца из бронзы. Приняли с благодарностью. Другую голову отца продал в бронзовый магазин, лучший в Америке. Надеюсь окупить расходы по путешествию и, может быть, заработать для семьи».

В письме к матери, написанном до поездки, он определенно говорил, что едет в Америку «с возможностью заработка». Туда же собирался его брат Илья с целью… продать Ясную Поляну американцам. Речь шла, впрочем, не об усадьбе с домом, а только о земле. Но и эти попытки двух сыновей Толстого, Ильи и Андрея, вызывали грусть у их матери, а в прессе породили скандал. Намерение сыновей Толстого продать яснополянскую землю иностранцам вызвало глубокое возмущение русского общества, выразившееся в многочисленных статьях и письмах в редакции. К чести Льва Львовича, он в этом так и не состоявшемся предприятии не участвовал, а в письме к матери назвал это «химерой».

Но его особая позиции в этом щепетильном вопросе объясняется не заботой о том, чтобы Ясная Поляна стала национальным мемориалом его отца. Об этом мечтала Софья Андреевна, но не сын. То, что вызывало грусть у матери («Вечером нахлынули сыновья Илья, Андрей и Миша, выпросили 1500 рублей и собирают Илью в Америку продавать Ясную Поляну, что мне и грустно, и противно, и не сочувственно. Я желала бы видеть Ясную Поляну в русских руках и всенародных», – пишет она в дневнике в январе 1911 года), не нравилось сыну Льву по другим причинам. Он думал не о мемориале, а об утрате родового имения. До конца своих дней он не мог простить отцу того, что Ясная Поляна так и не стала местом для жизни Толстых, и, конечно, его, Льва Львовича, в первую очередь. Даже спустя многие годы, после революции и гражданской войны, когда при Советской власти Ясная Поляна окончательно стала музеем-усадьбой Л. Н. Толстого, бедный Лев Львович в душе отказывался признавать ее в этом качестве и мучился из-за потери «родового гнезда». Он писал сыну Никите в 1931 году, сообщая о полученном из России письме от старшего брата Сергея Львовича Толстого:

«Сегодня милое письмо из Ясной от дяди Сережи. Пишет, там дивное солнечное лето. Он играет один в старой «зале» и из прежних только он и Илья Васильевич, лакей. «Жутко, как на кладбище…» Voila! И это всё сделал твой дед и мой отец вместо того, чтобы нам теперь всем наслаждаться в Ясной!

Ничего не переменилось к лучшему.

Только к худшему. Чернь остается чернью, которую надо держать в кулаке. И вот она идет кланяться на могилу великого Толстого, не понимая, что он принес России и той же черни одно только зло своей ограниченностью ума и тщеславием и христианской гордостью».