Виртуальная история: альтернативы и предположения - Ниал Фергюсон

На этом этапе военная логика возобладала над дипломатическим расчетом. Еще до начала австрийской бомбардировки Белграда Сазонов и его коллеги-военные издали приказы о частичной мобилизации, которую впоследствии попытались превратить в полную мобилизацию, получив предупреждение о том, что Германия на самом деле намеревается провести мобилизацию, даже если мобилизация в России будет лишь частичной[728]. Это был тот самый предлог, которого немцы ждали, чтобы запустить собственную мобилизацию не только против России, но и против Франции[729]. Мысль о русско-австрийских переговорах была забыта в гротескной “обратной гонке”, где Германия, заботясь о своей репутации в глазах граждан, пыталась заставить Россию первой провести мобилизацию – и наоборот. Теперь континентальная война действительно стала неизбежной. Даже когда Бетман-Гольвег, наконец поняв, что Британия может немедленно вступить в войну в ответ на нападение на Францию, попытался усадить австрияков за стол переговоров, те отказались прервать свои военные операции[730]. Высочайшие призывы Лондона к Санкт-Петербургу задержать мобилизацию оказались столь же напрасными, поскольку начальник российского Генерального штаба Янушкевич (по собственным словам) “бросил телефонную трубку”, чтобы не дать царю во второй раз отменить приказ[731]. Поскольку Россия продолжала мобилизацию, то немцы настаивали, что у них не остается выбора, кроме как поступить точно так же. Это подразумевало вторжение в Бельгию и во Францию[732]. Иными словами, “война по расписанию”, как выразился Тейлор, стала неизбежной в тот момент, когда Россия решила провести хотя бы частичную мобилизацию. Но это была война по расписанию именно между континентальными державами. Кое-чего – вопреки мемуарам и бесконечной детерминистской историографии – все же можно было избежать. И этим было британское вмешательство.

Неудивительно, что в этот момент французское и российское правительства начали всерьез давить на Грея, чтобы тот прояснил позицию Британии[733]. Французы утверждали, что, если Грей “объявит, что в случае конфликта между Германией и Францией… Англия придет на помощь Франции, войны не будет”[734]. Но Грей, который несколько дней пытался донести это до Лихновского, понимал, что в одиночку он не может дать такое обещание Франции. Да, милитаристы Министерства иностранных дел уже ходили за ним по пятам, твердя, что Антанта “связала” страны “моральными узами”, разрыв которых “обрушит шквал критики на наше доброе имя”[735]. Однако, как стало совершенно ясно в 1912 г., Грей не мог действовать без поддержки коллег по Кабинету и собственной партии, не говоря уже о призрачной и часто упоминаемой сущности под названием “общественное мнение”. И было вовсе не очевидно, что он может положиться хоть на что-то из этого для поддержки публичных военных обязательств перед Францией. Как мы видели, существовала достаточно многочисленная прослойка либеральных политиков и журналистов, которые выступали категорически против таких обязательств[736]. Их аргументы теперь подкреплял острый финансовый кризис, который спровоцировала в лондонском Сити угроза войны[737]. Тридцатого июля двадцать два рядовых парламентария-либерала, входящих в Комитет по иностранным делам, через Артура Понсонби передали, что “любое решение об участии в европейской войне будет встречено не только крайним неодобрением, но и отказом от поддержки правительства”[738]. Кабинет тоже оказался столь же разобщен, как в 1912 г., и снова сторонники объявления о поддержке Франции остались в меньшинстве. В связи с этим решили ничего не решать, “поскольку (как выразился президент Совета местного управления Герберт Сэмюэл), если ни одна из сторон не будет знать, как мы поступим, обе они с меньшей охотой пойдут на риск”[739].