Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

Григория Евсеевича в Ленинграде. Бурная сцена разразилась при нём. Проводив Анну Владимировну, он попытался меня успокоить. Говорил об их особом отношении ко мне, уверял, что не отдаст нашу долгую верную дружбу в жертву вспыльчивости и ревности. Но привести меня в чувство было не просто.

На следующий вечер Анна Владимировна позвонила из Москвы: «Вы сумеете когда-нибудь простить меня?» Наверное, это была единственная форма, которая могла рассеять наваждение и всё решить.

– Уже простила, – ответила я.

План поездки, однако, надо было существенно подкорректировать. Ехать без рукописи я теперь ни в коем случае не могла. Мы с Володей отправились в аэропорт узнать, у кого надо брать разрешение на провоз. Чиновник пограничной службы с обезоруживающим «простодушием» ответил:

– В чём проблема? Если рукопись залитована (то есть имеет штамп цензуры: «Разрешено»), никто вам препятствовать не станет.

На дворе 1988 год. Официально получить разрешение цензуры на рукопись, в которой речь идёт о репрессиях? Об этом и думать было нечего. Виза тем временем была уже оформлена, билет на рейс авиакомпании «Пан-Американ» взят. Я пришла к окончательному решению: провезти рукопись на собственный страх и риск. Володя подсказал отвлекающий манёвр:

– Озаглавь воспоминания: «Театр северных широт».

Напечатав это название на титульном листе, я подобрала десяток своих фотографий в ролях и приложила их к толстенной рукописи. О театре так о театре.

В те же дни из Ленинграда в США вылетали две мои молодые приятельницы: Ирена Милевская – к старшей дочери Анны Владимировны Нате и её мужу Фиме, Танечка Золотницкая – к тётке и для встречи с Иосифом Бродским и Михаилом Барышниковым. Никто не мешал нам сговориться лететь одним рейсом. Но ни одна из нас тогда на это не решилась.

Самолёт вылетал около часа ночи. Проводить меня вызвался муж сокурсницы, Александр Яровой. Когда мы с ним добрались до аэропорта, пассажиры только начинали съезжаться. В зале аэропорта было ещё полутемно. Никаких других рейсов в расписании не значилось. Я решила проявить изобретательность и встать в очередь на регистрацию последней: «Пока до меня дойдёт, таможенник устанет, пропустит без досмотра». Но нервничала, конечно, страшно.

Очередь продвигалась довольно быстро. Ни к кому не придирались. Но когда я положила перед таможенным служащим паспорт и визу, он тут же поднял трубку местного телефона и как-то уж очень «между прочим» произнёс несколько бессвязных междометий:

– Угу. Да, да. Ага.

Опыт расшифровщика перевёл эту абракадабру: «Ожидаемая персона подошла». Слишком много людей знало о планах провоза, чтобы на меня не донесли. Железным голосом таможенник велел: «Откройте чемодан. Выньте. Покажите. Что это?» Все подарки, которые я везла, были мгновенно вытряхнуты из чемодана не куда-нибудь, а прямо на пол у досмотрового стола. Рукопись явилась пред ясны очи таможенника во всём своём объёме. По тому же телефону он вызвал погранначальство: «Везёт печатный материал». И вот я уже смотрю из психологического «отчуждения», из трезвого отсека сознания, как майор пограничной службы кладёт поверх рукописи мой заграничный паспорт, билет, забирает всё и куда-то удаляется…

Мой провожатый Саша Яровой, слышавший всё из-за перегородки, без лишних слов забежал за таможенную стойку и принялся укладывать всё вышвырнутое на пол обратно в чемодан. На окрики и угрозы ответил:

– Помогу женщине и тогда уйду.

Дверь за пассажирами, пропущенными в зал, закрылась. Таможенник выключил свет и… ушёл. Сесть было не на что. Понимая, что никакой Америки мне теперь уж точно не видать, я думала о том, что ночью общественный транспорт не ходит, а дождётся ли меня Саша, неясно. Предоставленная самой себе, я прислонилась к кабине, в которой, видимо, обыскивали без всяких экивоков, всерьёз. Сколько времени я так стою в полутьме? Двадцать минут… Полчаса… Самолёт, конечно, улетел…

В конце концов, когда я уже ничего не ждала, майор пограничной службы появился – с рукописью в руках. Приближался не торопясь:

– Ваше?

– Моё.

С любопытством посмотрел на меня:

– Везёте, чтобы там опубликовать?

– Нет. И не думала о публикации.

– Тогда зачем?

– Еду к друзьям. Хотела, чтобы они прочли. Нуждаюсь в их совете.

– Чем вы это можете доказать?

– Доказать?.. Ничем… Смотрю вот вам в глаза. Вы – профессионал. Всё! – с неизвестно откуда взявшимся спокойствием ответила я.

– Как же это у вас так получилось, – спросил он вдруг каким-то неслужебным голосом, – и лагерь, и театр, и прочее?

Надо же, сколько он успел просмотреть!

– Как бы ни получилось, ничего уже не переиначить, – ответила я.

– Пожалуй, – согласился он, протягивая мне рукопись, паспорт, билет и кивком головы указывая на дверь, где пассажиры, видимо, ещё ожидали вылета.

Я не сразу смогла переключиться с отупляющей безнадёжности на надежду. В зале, где сидели пассажиры, сказала, словно извиняясь за задержку рейса:

– Вот, вас так легко пропустили, а меня…

– А мы не возим с собой запрещённых вещей, – припечатала меня дама, с которой, заполняя декларацию, мы успели перекинуться парой любезных слов.

Этот тон… Тяжёлое молчание остальных… Публичный урок общественной морали. Что-то это мне напоминает… A-а, да… «Пышку» Ги де Мопассана. Я оскорбила их гражданские чувства! Впрочем, это не всё. Ещё что-то, необычайно важное… Да-да, в Средней Азии… Четверо конвоиров с автоматами ведут меня по центральной улице города Фрунзе на суд. У дороги играют мальчишки лет двенадцати. Бросили игру. Замерли. И почти одновременно – закричали. Один: «Расстреляйте её, мерзавку!» Другой – просительно: «Отпустите её, дядьки!» А вдруг этот майор-пограничник и есть тот подросший мальчик, что выкрикнул тогда: «Отпустите её, дядьки!»?

Перед выходом на лётное поле мы проходили последний кордон: там стояли военные в фуражках с синими и зелёными околышами. Среди них – пограничник, собственной властью допустивший меня к полёту. Все силы души я вложила в молитву: «Ни при какой беде, Господи, не оставь без милости Твоей человека, поступившего не по правилу, а по чутью!»

В пузатом салоне самолёта компании «Пан-Американ» два прохода между креслами; для каждого пассажира припасена подушка и одеяло; на большом экране показывают фильм. Стюардессы то и дело подкатывают тележки с едой, с минеральной водой, спрашивают: «Кофе? Вино? Чай?»

Все тринадцать часов перелёта через океан мне страстно хотелось провести в полном отрыве от привычной реальности, один на один с мировым пространством. Истоки такой потребности замечательно определяли философ Николай Бердяев и писатель Иван Бунин. Бердяев писал: «Я всегда был ничьим человеком…» «Мне более свойственно орфическое понимание происхождения души, чувство ниспадания её из высшего мира в низший… я никогда не ощущал, что родился от родителей». Почти то же и у Бунина: «„Я родился там-то и тогда-то…“