Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

одной из башен-близнецов на десятке составленных в ряд столов красовался многометровый пирог, стояли разного цвета бутылки с напитками.

С набережной Гудзона я смогла рассмотреть «в лицо» статую Свободы. Спокойная и завершённая фигура женщины, на голове которой сверкали в венце, как мне привиделось, острия мечей, будто призывала человека: «Перед тем как ступить сюда, отдай себе отчёт, спасительна или обременительна для тебя свобода!»

– Оставьте нам Тамару Владимировну ещё на несколько дней, – обратилась Века к родителям, когда мы собрались уезжать в Бостон.

Я и не подозревала, какую уйму впечатлений я почерпну за три дня, проведённые в этих семьях. Насмотревшись в своей жизни на несметное количество разрушенных раскулачиванием, войной и политическими репрессиями судеб, я знала цену целостности семьи. И не могла не удивляться государственной установке США – не рвать души эмигрантов разлукой родителей с детьми и внуками. В самом понятии «воссоединение семей», в материальном обеспечении нетрудоспособных стариков крылся секрет, почему люди хотели стать гражданами этой страны.

После рабочего дня муж Веки не сразу выходил из комнаты. Какое-то время ни жена, ни дети не обращались к нему ни с расспросами, ни с разговорами. Расход интеллекта и сил на службе не возмещался часами отдыха. Его компенсировала оплата труда. Оплата, которой хватало на жизнь всей семьи в целом. Особенно высоко оплачивался талант. Но это факт внешний, я не о нём. Если от работающих тридцатилетних-сорокалетних эмигрантов Америка требовала физических и творческих затрат, то на долю домочадцев приходилась организация семейной жизни. Чтобы создать тот ясный мир внутрисемейных отношений, которому я беспрерывно удивлялась, надо было умело координировать его с жёсткой реальностью новой страны. Обеим дочерям Анки и Гриши дано было понимание чего-то самого глубокого про суть, смысл и ответственность за жизнь в целом. Я вбирала в себя предельно серьёзное и выверенное отношение членов семьи друг к другу, к любому обещанию, к каждому произнесённому слову, особенно если слово адресовалось детям. В семье умели разговаривать глазами, молчанием, наклоном головы. Мера эмоций регулировалась разумом и тактом.

Память часто возвращала меня к суждениям молодого Бориса Маевского о «ноже-разуме» для усмирения «лишних веток дикого дерева, хлещущих прохожих», о «треба дисциплинки»; к его прогнозу: «Откристаллизуешься когда-нибудь, басурманка».

Может, и в самом деле разум – шанс человечества? Может, американское внимание власти к охране семьи сумеет приблизить появление «нового человека» из русской мечты Чернышевского? И выверение чувств разумом не только скучный акт самостеснения? Вспомнились строки Шелли:

Привычка к рабству мысли их тиранит;

Дыханьем осквернив небесный свод,

Их род бесчисленный в забвенье канет,

А человеком станет только тот,

Кто властелином над собою станет,

Своим престолом разум стать принудит,

И свергнет страхов и мечтаний гнёт,

И лишь самим собой всегда пребудет.

Я долго не могла сформулировать впечатление, которое у меня осталось от пребывания у Наты и Фимы в Нью-Джерси. Притягательная сила их дома и сада была так велика, что по моей просьбе Века однажды вечером отвезла меня туда ещё раз. Там, как всегда, царила благоуханная чистота. Ната подтвердила моё определение:

– Чего же вы хотите? Дом и сад до нас «чистили» прежние хозяева. Мы – продолжили.

Так исчерпывающе просто был назван духовный труд и бывших, и нынешних владельцев дома.

В Бостон, получив приглашение читать лекции в Гарвардском университете, приехал из Парижа Ефим Григорьевич Эткинд.

Прошло уже много лет после его выдворения из страны. Перед отъездом, осенью 1974 года, он назначил нам с Володей встречу за городом, в Репине. Прощались там. Он просил не беспокоиться о нём, поскольку уже тогда имел приглашения во многие университеты мира. Он был действительно востребован. Но главные годы были прожиты им в России.

Мы сидели в гостиной бостонского дома Тамарченко, кто в креслах, кто на диване. Только пленительная Ануля стояла на коленях у журнального столика и, положив головку на согнутую в локте руку, жадно слушала, о чём говорит гость. За окнами подвывал ветер, да такой, что будто и впрямь «ведьму замуж выдавали». Гриша разводил в камине огонь. Настроем мы, кажется, походили на картину Сурикова «Меншиков в Берёзове», разве что в шубы не были укутаны. Чужбина. Как же раскиданы мы были по свету! Какая была в том скорбь!

Находившиеся в гостиной люди были ценностью, неотъемлемой частью культуры России. Реальная их вина для власти заключалась в стремлении расшевелить жизнь, добиться перемен самим, у себя дома.

* * *

Сорок дней пребывания в Америке подходили к концу.

Вручая перед прощаньем ответные письма для «6-А», Анка вдруг спросила:

– Ты знаешь, что нам написал Миша Пятницкий в письме, которое ты привезла?

– Нет, разумеется.

– Он благодарит нас за то, что мы пригласили в гости их Тамару Владимировну… Нет-нет, Россия выберется! Россия не погибнет!

Анка и Гриша проводили меня до бостонского аэропорта. В Нью-Йорке меня должны были встретить и посадить на самолёт в Ленинград обе их дочери.

Ната и Века встретили. В запасе у нас было часа три. У сестёр родилась шальная идея съездить в Бруклин и пообедать там в кавказском ресторане. Сдав вещи в багаж, я оставила при себе две сумки: одну – с рукописью и какими-то мелочами, другую – с подарками.

В затенённом зале ресторана во время обеда одна из сестёр спросила:

– Хочется домой?

«А разве я не дома?» – растерялась я. Мне было так тепло в этой семье! Но я понимала: пора возвращаться к тому сложившемуся, что я называла этим словом. В шестьдесят восемь лет меня уже было не выломать из биографии, из языковой среды. Я должна была долюбить дорогих людей – там, у себя.

Из Бруклина в нью-йоркский аэропорт мы вернулись ко времени. Века вынула из багажника одну сумку, дала мне её в руки, повернулась, чтобы взять вторую… Второй, с рукописью, в багажнике не оказалось. Обшарили всё. Результат нулевой… Мистика.

Как и при вылете из Ленинграда, когда майор унёс эту горемычную рукопись на просмотр, всё стало ирреальным, зыбким… Я наблюдала словно со стороны, как взволнованные сёстры обшаривали машину ещё и ещё раз, о чём-то переговаривались между собой, не обращая на меня внимания. И хотя всё это имело прямое отношение ко мне, сама я ничего не предпринимала, полагаясь на Веку и Нату. Неожиданно сёстры быстрым шагом направились в сторону какого-то ангара, скрылись в нём – и вышли не одни, а в сопровождении высокого негра. Он нёс в руках мою