Гномон - Ник Харкуэй

Четыре.

Не пять.

Когда я решила создать пятого? Отслеживать пять личностей геометрически сложнее, чем четыре, а пятой истории нужен особый ритм, так что каждый нарратив застывает на месте, и нет больше места, куда он мог бы сбежать и спрятаться, когда на него направят слишком яркий свет прожектора. Это плохая тактика: как распределять вес на обе ноги, если нужно проявить ловкость. Он может на всех нас обрушить храм.

Если он разбушуется, может запихнуть меня обратно в себя, и все пойдет насмарку. Обратно в мед, и что тогда?

Ох.

Ох черт.

Ох черт, черт, черт. Боже мой. Оливер. Это Оливер.

Он что-то делает у меня в голове.

Гномон — не моя история. Я не собиралась ее писать. Я ее не создавала. Конечно, нет. В ней содержится такая жуткая уверенность. Она лупит в остальную меня, словно штурмовой таран. Он принадлежит им. Это червяк, которого Оливер подсадил в меня, чтобы убить моих добрых призраков, погубить мои тени. Роберт. Останови его.

Он у меня в голове. И я не чувствую, что он делает. Он что угодно может сделать. Может сесть и приготовить обед, а я и не узнаю.

* * *

У некоторых людей это получается. Просто чувствуют себя как дома. Могут себе соорудить закуску из помидора и куска сыра. Мне сразу понравилось в будущем муже то, что он даже в гору умел идти стильно. Я его вытащила — сама уже не помню зачем — в Шотландию, погулять на выходных. Он не сильно дружил с удочками и трекинговыми ботинками, но поехал. Потом выяснилось, что наш отель закрыт еще на неделю, а наш агент просто отправил сообщение, мол, мы приедем раньше, и решил, что всё в порядке. Когда мы приехали, все здание — на вершине мыса над черным злым морем — казалось заброшенным и мрачным. Оно, наверное, даже летом представляло собой не самое радостное зрелище — серый, грубо отесанный камень, узкие окна (море рядом), но холодным, темным февральским вечером, когда с Атлантики надвигался шторм, возникало чувство, словно мы попали в фильм ужасов. Мы сидели на парковке и ждали, пока наконец не пришел смотритель. Он нас впустил внутрь, напоил жидким чаем и выдал четыре свечи. Он не знал, откроют для нас отель или нет. Случилось это, разумеется, в воскресенье, а на севере Шотландии к выходным до сих пор относятся с полной серьезностью. Смотритель был одет к воскресной службе и выглядел точно как дворецкий графа-вампира. Он вышел наружу, его плащ хлопал и трепыхался на бурном ветру, и дверь за ним закрылась с оглушительным грохотом. Сквозняк задул свечи, и у нас, разумеется, не оказалось спичек.

Через час приехала хозяйка. Молодая, красивая, обходительная и добродушная — тонкое лицо с идеальными губами, а по отелю она шла так, будто стоял белый день. Она снова зажгла наши четыре свечи и добавила еще несколько; вестибюль, холл и коридор, ведущий в бар, замерцали, точно мы попали в Средние века, а потом она сняла пальто и шляпу, и оказалось, что она совершенно лысая: не как человек, бреющий голову, а как человек, у которого нет волос. Я вспомнила, что читала где-то, мол, все больше людей такими рождаются, волосы — бестолковая трата энергии и неудобство для нас теперь, они не нужны.

Она ушла, а потом вернулась очень мрачная, позвонила кому-то, а затем покачала головой. Номер готов, сказала она и накрыла своей идеально гладкой, вытянутой ладонью мою. Я вообразила, что сейчас она меня поцелует, и задумалась, что мне делать, если так случится.

Но ничего не случилось. Зато она печально сообщила, что электричества сейчас нет, а капитальный ремонт не закончен. Номер есть, да, замечательный, но нормально его подготовить можно только через три дня, и, конечно, она завтра вызовет ребят, чтобы подключили генератор, и мы смогли нагреть воду, а она сама будет готовить, тут все в порядке, но сегодня вечером она занята и, увы, ничего не может нам предложить, кроме огня в камине и теплых одеял. В отеле нашелся старый граммофон и пластинки родом из 1978 года. Они оказались такими тяжелыми. Первую она сама поставила, с треском покрутила ручку. Музыка зазвучала очень громко, но она взяла с барной стойки тряпку и объяснила, что это и называется «заткнуть носком». Просто — белая кельтская рука погладила раструб трубы — прикладываешь ткань, вот так: и сразу лучше. Ее глаза сверкнули. Влюбленным в такой ситуации, добавила она, вряд ли будет на что жаловаться. В комнате есть фрукты, она оставит нам бутылку вина. Ее пальцы прошлись по спинке стула, как влажный язычок по сухой коже.

Роберт только ухмыльнулся и спросил:

— А можно где-то добыть рыбу, фольгу и чугунную сковороду? И еще, может, пару крупных картофелин?

Она рассмеялась и сказала, что это легко, и Роберт приготовил рыбу на углях, стоя на коленях перед очагом, весь в щепках и золе. Он прожег дырку в своей запасной рубашке, которую использовал вместо прихватки, но, к моему вящему изумлению, произвел на свет отличную жареную рыбу в яблочном соусе с печеной картошкой, и мы ее съели под белое итальянское вино с привкусом дыма. Так надо встречать трудности, подумала я тогда. Именно так. Не кашу из топора, а полный обед. А потом напиться и отпраздновать победу по первому разряду, оседлать его, прижать руку к его груди и смотреть прямо в глаза.

Не знаю, почему я об этом думаю. Уже много лет не вспоминала. С тех пор как…

Ой!

Ах ты, сукин сын, что ж так рано? Он почти пробился. Это настоящее воспоминание. Корпус дал течь. Если здесь такое, один бог знает, что они получают снаружи. Черт. Ох, черт.

Роберт. Он у меня в голове. Прямо сейчас. Он меня слышит.

Чувствую вкус вина так, будто пью его. Чудесно. Прекрасный был день. Я бы там могла всю жизнь провести, в той комнате. Никто бы нас там не побеспокоил.

А где-то сзади из граммофона доносится мой голос с поцарапанной пластинки. И он говорит: СРОЧНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ.

* * *

— Говорит капитан. Внимание, всей команде: СРОЧНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ. Повторяю: СРОЧНОЕ ПОГРУЖЕНИЕ.

Носовые цистерны продувают быстрее, чем я успеваю договорить. В этом суть муштры: когда приходит нужный момент, все делается неимоверно быстро, без размышлений и задержек. Отдан приказ, и лодка уходит в темноту, становясь еще одной тенью в море.

Не шевелись, но не переставай дышать. Не прикасайся к обшивке. Не произнося ни звука, мы избегаем смотреть друг другу в глаза. Перехватишь чей-то взгляд — вздохнешь или рассмеешься, либо ахнешь, и миноносцы узнают, где мы.

Лодка дрожит, когда мы касаемся термоклина, того уровня, где теплая вода граничит с холодной. Здесь можно спрятаться от эхолокатора.

Я выстроила ее у себя в голове. Моим наставникам в Бёртоне это совершенно не понравилось, потому что они хотели, чтобы я сделала какое-то животное. Директивы курса предельно ясны: лучше всего что-то органическое, поэтичное или кинематографичное; что-то, с чем можно установить связь, способное бежать и прятаться. Большинство людей выбирают оленя или черепаху. У одной девочки был хамелеон, парень из России придумал сказочного гоблина, который мог сливаться со снегом. А у меня — подводная лодка. Я объясняла, что сто раз смотрела «Das Boot»[38], я его обожаю, и это мой самый яркий образ скрытности. Их это не убедило, но директивы также утверждали, что следует принимать первую ассоциацию, возникшую при постановке задачи, а я именно о ней подумала тогда; правда, я не преувеличиваю. Наверное, они в конце концов решили, что нужно дать мне попробовать и увидеть, что ничего не получится. Но у меня получилось.