Мао Цзэдун - Александр Панцов

Понятно, что бедные хакка приветствовали такой закон. Под влиянием коммунистов многие из них приняли участие в аграрной революции. В уезде Сюньу, на юге Цзянси, где к маю 1930 года 80 процентов земли было уже перераспределено, местные активисты даже сложили песню, которая пользовалась популярностью среди хакка и других мест:

Поддержка Москвы действительно была как нельзя вовремя. С июня по ноябрь 1929 года, вплоть до тех пор, пока Мао не узнал, что его позиция одобрена Кремлем, он находился в глубочайшей депрессии. Регулярной связи с ЦК по-прежнему не было, и он долго оставался в неведении о том, что уже 12 июня шанхайское Политбюро дезавуировало свою критику в его адрес, содержавшуюся в февральском письме. Вся вина за «ошибку» была возложена на Бухарина, давшего, как теперь полагал ЦК, неправильные установки китайской компартии на ее VI съезде199.

В июне же в дополнение ко всем переживаниям у Мао вдруг резко осложнились отношения с прежде всегда послушным Чжу Дэ. Тот неожиданно проявил недовольство чересчур назойливым каждодневным контролем Мао за действиями вверенных его командованию вооруженных сил. Начал его раздражать и «патриархальный стиль» секретаря фронтового комитета. Чжу Дэ поддержали некоторые командиры подразделений. «Мы что, должны испрашивать „добро“ партии на использование каждой винтовки? — возмущались они. — Не взять ли тогда партии на себя и заботу о конюхе, когда у того кончится сено?»

Особое недовольство у них вызывало стремление Мао использовать солдат и командиров в агитационно-пропагандистской работе среди населения. Для Мао же эта сфера становилась все более важной. Не желая отказываться от своих эгалитарных взглядов и признавать ошибки в проведении аграрной революции в горах Цзинган, он стремился переложить ответственность за провал своей радикальной политики на плечи крестьян, этих «тупоголовых» мужиков, которые не могли дорасти до понимания его идей. Именно поэтому Мао теперь энергично вел революционную пропаганду на юге Цзянси и западе Фуцзяни. В его войсках было несколько сот пропагандистов, а он еще обязывал и солдат участвовать в этой работе. Вдалбливая с помощью красноармейцев в головы сельских жителей идеи коммунистической революции, Мао надеялся, что цзянси-фуцзяньский эксперимент закончится успешно. И его совершенно не волновало, что такая пропагандистская деятельность отвлекала солдат от исполнения чисто военных обязанностей.

Возможно, Мао и Чжу каким-то образом и удалось бы уладить свои разногласия, но в начале мая 1929 года в медленно разгоравшийся конфликт грубо вмешался прибывший к ним из Шанхая специальный представитель военного отдела ЦК КПК Лю Аньгун. Этот молодой человек тридцати лет, только что вернувшийся в Китай из СССР и получивший пост начальника политотдела корпуса, в течение года учился в Высшей пехотной школе в Москве, а потому считал себя великим знатоком военного дела да вдобавок еще и крупным теоретиком-марксистом. Его «русское имя» было Евгений Николаевич Майский, а прозвище — «Добрый». Был ли он на самом деле мягким по характеру человеком, неизвестно, но роль, которую он сыграл в судьбе Мао, была достаточно злой. Не разобравшись в ситуации и безоговорочно поддержав Чжу Дэ, он тут же повесил на Мао убийственный политический ярлык «фракционера», да к тому же вслед за некоторыми другими командирами обвинил его в насаждении «патриархальной системы» в партийной организации 4-го корпуса. Мао, разумеется, почувствовал себя уязвленным. Особенно раздражило его то, что Лю все время кичился своим «московским» образованием, а конкретной обстановки в Цзянси не понимал. Но жизнь Мао он портил недолго: в октябре 1929 года в одном из боев Лю был смертельно ранен и умер200. Однако неприязненное чувство к таким людям, как Лю Аньгун, у Мао осталось. Вскоре он напишет небольшую работу «Против книгопоклонства». Брошюра выйдет в августе 1930 года под другим названием — «Работа по обследованию».

В середине июня конфликт достиг такой степени, что Мао решил объявить о выходе из фронтового комитета. 14 июня в письме своему стороннику, талантливому молодому командиру Линь Бяо, когда-то пришедшему в горы Цзинган вместе с Чжу Дэ, он раздраженно заметил: «У меня мало физических сил и не хватает разума и знаний, поэтому я надеюсь, что Центральный комитет сможет послать меня в Москву поучиться и немного отдохнуть»201.

Похоже, от всех этих переживаний он действительно подорвал силы и подхватил малярию. Оставив дела, он вместе с Цзычжэнь в самом конце июня затворился в небольшом двухэтажном доме неподалеку от местечка Гутянь в западной Фуцзяни, где и провел весь остаток лета. Здесь он лечился, читал и писал стихи. Лишь время от время принимал участие в партийных дискуссиях. Во фронтовом комитете его оставили, но на посту секретаря заменили двадцативосьмилетним Чэнь И, старым другом Чжоу Эньлая по совместной работе во Франции, членом партии с 1923 года. В конце июля секретарь Чэнь отправился в Шанхай доложить о сложившейся ситуации и испросить инструкции. В конце августа он представил ЦК доклад о положении дел в корпусе Чжу — Мао202. Но к тому времени, как мы знаем, и Чжоу Эньлай, и Ли Лисань, и другие вожди были уже на стороне Мао. Тот же об этом еще не знал, а потому ему ничего не оставалось, как только ждать и болеть.

А в это время его войска продолжали хозяйничать в «стране хакка». Везде, куда они приходили, оставались огонь и пепел. «Купчие крепости на землю, долговые расписки, налоговые реестры (списки, книги), — все сожжено дотла, — писал современник. — Осуществлен лозунг: „Ни аренды (помещикам), ни налогов (гоминьдановским властям), ни долгов (ростовщикам)!“ Все старые налоговые учреждения уничтожены, сборщики налогов убиты. Во время восстания рабочие, крестьяне и солдаты острым ножом начисто выпололи [так в тексте] тухао, джентри [шэньши], милитаристов, чиновников, гоминьдановских комитетчиков и агентов империализма — попов и миссионеров»203.

А Мао продолжал хандрить. В самом конце августа вместе с Цзычжэнь он переехал в бамбуковую хижину высоко в горах, где продолжал лечиться и предаваться думам. Над дверью своего уединенного жилища он повесил табличку «Приют книжника»204. Депрессия нагнетала тоску и грусть, и вместе с ними приходили мысли о потерянной большой любви к верной Кайхуэй. Цзычжэнь была, конечно, молода и красива, но очень строптива. Женщины-хакка вообще отличались независимым и гордым нравом, а она особенно. «Ты — железо, я — сталь, — говорил ей Мао, — стоит нам столкнуться — звон звенит!» Позже он расскажет их общей дочери Ли Минь, родившейся в 1937 году, что их «пререкания нередко перерастали в стычки». В них Мао Цзэдун «нередко становился на „силовые позиции“», стараясь подавить Цзычжэнь «политическим авторитетом». Кричал и ругался, угрожая исключить непокорную жену из партии, выносил ей «устный выговор», но, как правило, первым вынужден был идти на примирение. Сломить Цзычжэнь ему не удавалось205.

Вот, наверное, почему в одночасье мысли о покорной «Зорюшке» и сыновьях не стали давать ему покоя. «Я потерял свой гордый тополь», — напишет он через много лет в одном из своих стихотворений206. (Фамильный иероглиф Кайхуэй — «Ян» на китайском языке означает «тополь».) В конце ноября, выйдя из своего убежища, он послал письмо в Шанхай Ли Лисаню, сосредоточившему в то время в своих руках при слабом и не слишком грамотном Генеральном секретаре Сян Чжунфа все нити партийной власти. Он просил Ли передать брату Цзэминю, находившемся еще в Шанхае, что хотел бы иметь почтовый адрес Кайхуэй. «Я сейчас уже лучше, — сообщил он, — но душевные силы пока ко мне не вернулись полностью. Я часто думаю о Кайхуэй, Аньине и других, и хотел бы переписываться с ними»207. Видно, несмотря на ожесточение гражданской войны, Мао не успел еще растерять все человеческие чувства. А может быть, что-то вдруг заставило его взволноваться? Какое-то дурное предчувствие? Ведь он же вспомнил о бывшей жене за год до ее трагической гибели!