Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Ко мне явилась депутация с предложением поднять восстание в самом Амстердаме, — подтвердил Бенкендорф. — Я послал две сотни казаков во главе с майором Морклаем, чтобы уточнить обстановку.

— С Богом. Действуй осторожно.

Ночью Бенкендорф возвратился в расположение отряда. Он послал гусарский полк и батарею конной артиллерии к генералу Сталю и полковнику Нарышкину, которые завязали бой в предместьях Амстердама. Через некоторое время генерал Сталь, полковник Нарышкин и прибывший к ним на подмогу генерал Жевахов вынуждены были все-таки отойти. Сопротивление французов было сильным, а корпус Винценгероде находился еще далеко.

Вечером 22 ноября Бенкендорф занял Гардервик и затем распорядился посадить отряд на малые суда. Воспользовавшись попутным ветром, голландские моряки доставили русских утром в Амстердамскую гавань, обманув крейсировавшие вдоль побережья корабли адмирала Верпоэля. После короткого боя отряд Бенкендорфа занял Амстердам. В плен попало до тысячи неприятельских солдат и три десятка артиллерийских орудий.

Бенкендорф обосновался в городской ратуше в ожидании принца Оранского, который должен был именно здесь провозгласить свое восшествие на трон. Успех был полным, хотя впереди лежала неприступная Бреда и Роттердам. Весь день прошел в суматохе. Бенкендорф распорядился сделать необходимые приготовления к встрече принца. Но до этого следовало подписать торжественный акт о восстановлении Голландии как суверенного государства.

Словно по мановению волшебной палочки, кварталы оказались украшенными разноцветными флагами. Откуда-то появилась масса уличных торговцев. Вино из бочек разливали бесплатно. Народ ликовал и носил на руках русских солдат, чествуя их как избавителей. Всеобщая ненависть была обращена против французов, и когда на ступенях ратуши появился принц Оранский, стало ясно, что Голландия навсегда сбросила иноземный гнет.

Целый день продолжались празднества. Но Бенкендорф удалился в дальние помещения, приказал подать карту Роттердама и окрестностей и донесения разведчиков, побывавших в крепости Бреда. Именно она представляла для отряда Бенкендорфа наибольшую трудность. Ночью он не мог заснуть — столь велико было пережитое напряжение. Он понимал, что французы, несмотря на тяжелые поражения, не собираются сдаваться. Он разбудил полковника Нарышкина и вместе с ним отправился проверять посты.

Улицы Амстердама уже стихли. С моря долетал тревожный, острый по-зимнему ветерок. Он напомнил Бенкендорфу ненастные дни в Ревеле. Тихо цокали копыта лошадей по мощенной камнем мостовой.

— Как здесь все напоминает мне детство, — сказал Нарышкин. — Недаром на Петра Великого Голландия произвела самое большое впечатление. Он чувствовал здесь что-то сходное с Россией. Амстердам помог ему угадать Петербург.

— Этот город и мне пришелся по душе, — ответил Бенкендорф.

— И неудивительно. Ведь ты жил в Риге и Ревеле.

— Да, но здесь есть кое-какая тонкость. Прибалтийские города носят отпечаток рыцарства. Они возникли как крепости. А Амстердам — это произведение скорее купеческого и ремесленного ума. И только во вторую очередь его строитель думал о военной стороне дела. Для Амстердама главное гавань. Он живет морской торговлей. Рига и Ревель вцепились зубами и отвоевали свою землю. Это остается навеки.

— Ну что ж, пожалуй, — согласился Нарышкин.

Драгуну, который сопровождал их, Бенкендорф велел поднять смоляной факел повыше. Они ехали верхами по узкой кривоватой улочке, терявшейся в тумане, осеребренной луной. Через каждые две-три сотни шагов попадались патрули. Они состояли из русских кавалеристов и граждан освобожденного Амстердама, вооруженных холодным оружием, старинными пиками и алебардами. Костюмы на них были по большей части тоже старые, пролежавшие в сундуках несколько десятилетий.

Когда голландцы узнавали в Бенкендорфе и Нарышкине русских военачальников, то приветствовали их громкими возгласами:

— Да здравствует император Александр! Да здравствуют русские!

На мосту через канал навстречу шел патруль, окруженный жителями. Бенкендорф и Нарышкин остановились и заговорили с ними по-французски. Один из голландцев протолкался к ним и громко произнес на ломаном русском языке:

— Господа, говорите по-русски. Мы не признаем Франции. Я работал на верфях в Петербурге. Я могу служить вам толмачом.

Грубое, будто вырезанное из дерева лицо излучало преданность и благодарность.

Когда патруль миновал, Нарышкин удовлетворенно улыбнулся:

— Эк разобрало! Видно, наполеоновский братец не сахарная конфетка. Ничего не желают французского.

В другом месте Бенкендорф спросил у драгунского унтера:

— Ну что скажешь, братец, нравится ли тебе здесь?

— Очень рыбу вкусно жарят. И булка хороша. А так будто и не выступали из столицы-матушки. Добрый народ и крепкий. Ну, виноваты перед нами немного.

Возвратившись к рассвету в ратушу, Бенкендорф хотел было прилечь и отдохнуть, но Нарышкин и Жевахов позвали его в один из небольших залов, где в беспорядке на столах лежали разные предметы обихода из серебра.

— Боялись бомбардировки — вот и стащили сюда, — объяснил Жевахов.

Возле стен стояли картины в тяжелых рамах, на них разные сцены городской жизни. Вдруг взор Бенкендорфа остановился на одной из картин, изображавшей толпу вооруженных людей, идущих, очевидно, по улице, однако оставалось непонятным прежде всего, в какое время дня или ночи происходит действие. Освещение картины было явно праздничным, а праздника вокруг не ощущалось. Если эти люди — амстердамские стрелки, объединенные в гильдию, спешат туда, где разгорелся какой-то военный конфликт, то почему они захватили с собой маленькую карлицу, наряженную в шелк и украшенную золотом, будто она оставила сказочный мир, чтобы возникнуть здесь среди шумной и угрожающей толпы?

— Что ты думаешь по поводу вот этой картины? — спросил Бенкендорф Нарышкина, указывая на творение Рембрандта, не имея, естественно, никакого понятия ни об имени художника, ни о сюжете полотна.

— Ничего не думаю, — ответил Нарышкин. — Феерия какая-то. Посмотри на колонны — они увешаны зеркалами.

— Да, зеркала… Непонятно! Но лица, лица! Вон тот — справа… Какой взгляд! Сколько в нем живости!

Бенкендорф довольно долго стоял у картины, разглядывая ее в серебристом свете поднимающегося утра. Что-то притягивало к ней, и вечером он снова возвратился в зал, чтобы взглянуть на холст. Как человек военный, он попытался определить: кто же возглавляет то спешащий, то как-то застывающий на ходу отряд? Опытный глаз Бенкендорфа выделил начальника. Капитан стрелков Баннинг Кок показался ему замкнутым, самовлюбленным и жестким, если не жестоким человеком. Вероятно, центральному персонажу картины не понравилось собственное изображение. Он хотел бы лицезреть что-то более добропорядочное и возвышенное. Художник умудрился вывести на поверхность то, что таилось в тайниках души и о чем люди предпочитают умалчивать. Он буквально вывернул каждого наизнанку и заставил говорить о себе. Напрашивалось сравнение с Шекспиром, когда каждое слово и каждое движение актера, даже неискреннее и обманное, обнажает правдивую сущность того человека, которого он представляет.