Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

и поплыли, царапая низ льда. С левой ничего не удается, нога занемела и не слушается. Холод сковывает меня всего. А вдруг это конец? Тогда к черту идиотское самообладание.

И я кричу.

Молча подыхать в полынье? Я карабкаюсь на лед, но руки соскальзывают, а лыжа по-прежнему тащит вниз.

Осталось немного, и начнутся судороги.

И я снова кричу. К черту самообладание. Даже волки засвидетельствуют, что я держался молодцом и расчетливо боролся за существование. Кажется, теперь стынет мозг.

Сердце — единственный теплый кусочек ткани — бешено бьется. Интересно, сколько оно будет биться, когда надо мной сомкнется вода?..

Последний рывок, последний сдавленный крик, и чей-то близкий голос уже лишен смысла…

На небосклоне дрожит, пылает огненный шар. Его свет пронизывает насквозь мельничные жернова, и я машу рукой, показывая Наське воздушные очертания плотины: как она сдерживает толщу воды, не рушится? Рыбы мечутся за ней, как за стеклом аквариума, среди них Клеопатра, королева в ярко-красном шелковом одеянии. Пахнет мокрыми сваями, раскаленными камушками, я купаюсь в горячем воздухе, черный и легкий, как мумия… Когда от зноя начинают трескаться губы и раскалывается череп, я навожу на огненный шар осколок темного стекла и отдыхаю в его тени. Осколок круглый, точь-в-точь ложится на пылающий шар, и тогда я вижу багровые, клубящиеся хвосты протуберанцев.

Потом меня везут на арбе по пустыне, и там тоже жарко, но я фараон, и никто не верит, что мне жарко и хочется пить. Я, маленький, измученный жаждой, смотрю на упирающуюся в небо каменную глыбу, из которой высекают меня. Тысячи резчиков по камню лежат у ее подножия с судорожно раскрытыми ртами, но я уже утолил жажду зрелищем собственного величия и велю рубить головы этим притворщикам.

Восходит огненный шар. Разгораются морозные рисунки на стеклах. Желтым пламенем охвачен потолок. Восходит солнце.

Чья-то ладонь крепко прижата ко лбу. Это Лена.

— А где Стас? — спрашиваю я.

— Пошли добывать антибиотики, — отвечает Лена и внезапно кладет голову на мою грудь. Волосы ее прохладной струей льются на мои открытые плечи.

И я вспоминаю волчью ночь, геометрические расчеты, пригоршни снега, летящие из пустоты, леденящий черный зев полыньи, последнюю вспышку сознания, близкий голос… Знает ли Лена, что это — всего-навсего от нервного потрясения и простуды? Или ей ничего не известно, и она думает о той, не моей болезни?

— Хочешь, я буду всегда с тобой? — спрашивает она, не поднимая головы.

Я не успеваю ответить.

Дверь распахивается, и в комнату входят ребята. Лена встает и выбегает в холл.

Мы со Стасом смотрим друг на друга.

Как много можно сказать, не промолвив ни слова…

11

И снова пахнет мокрыми сваями, но сваи уже не деревянные, а из бетона. Мы спускаемся по ступенькам в подземелье, в лабораторию, открываем тяжелую дверь реакторного зала, а там, посередине, сверкает, лучится медный самовар, и Капитан с улыбкой на похмельном, зеленом лице раздувает его сапогом. Мне хочется уйти, бежать наверх, к солнцу, к жерновам, в душистые, вкусные травы луга, к тихой заводи, где плавает Наська, рассекая прозрачную воду тонким рыбьим телом. Но мне не оторвать взгляда от гудящего самовара, в который Капитан все бросает и бросает черные, как антрацит, куски урана. Он пьяно смеется, забыв о критической массе, и поток нейтронов, призрачно светясь, движется на меня. Где-то в кармане лежит бутылочный осколок, я ищу его, чтобы уберечься от этого сияния.

Рыбы мечутся, дико суетятся в аквариуме, тычутся головками в стекло.

Сияют стены, сияет окно, и в стекло мягко стучатся тополиные листья.

Восходит майское солнце.

Прошла такая длинная ночь.

— …Спал мало, беспокойно… — вполголоса говорит кто-то в коридоре.

— Сделайте укол, несите завтрак… Через час повезем в экспериментальный корпус…

— Дарья Петровна, на одну минутку, а? — голос Славки Курылева.

— Нельзя!

— Дарья Петровна!

— Я уже сказала…

— Пустите его! — кричу я, приподнимаясь на руках. — Славка!

В синей застиранной пижаме Славка входит в комнату, садится возле меня.

— Здорово, брательник! — он делается тусклым, мнется, как будто хочет спросить, но не решается.

— Клизму ставят? — спрашиваю я его.

— Сидеть уже на твердом невозможно…

— Так-то.

— Да… Создана комиссия по расследованию причин аварии.

— А котлован?

— Опечатан. В спячку месяца на три, а то и на полгода.

— Как же они установят причины?

— Спрашивать будут… нас, всех, тебя.

— Вы уже придумали, что рассказать?

— А что рассказывать — услышали сигнализацию, побежали… Вот и все. Это ты…

— Как Капитан?

— Не знаю. Не показывается из палаты. Мы уже по городу гуляли, а он даже домой не захотел. Молчит как рыба. Говорят, его приказом перевели в другое здание.

— В кладовой хранится две тонны уранового раствора.

— Ничего с ним не случилось.

— В герметических канистрах.

— Мы же вместе там работали, знаю…

Мимо профилактория, стуча сапогами, проходят солдаты. Идут на стрельбище, поют. В коридоре позванивает посуда — мне несут завтрак. Славка смотрит сквозь меня, что-то соображает.

— Да, — говорит. — Да-а…

— Ты ничего не знаешь, — говорю я. — Я жду, когда он придет сюда сам.

— Капиташка — парень вроде был ничего… Писал диссертацию, чу́дные детишки…

Он встает, пропускает у двери медсестру Зину с подносом, оборачивается:

— Я еще загляну, старик!

12

В лабораторию ядерной безопасности я устраивался около двух месяцев. Славка Курылев уже работал там и звал меня к себе всякий раз, когда мы встречались в институте.

И после возвращения из дома отдыха и зимней сессии я написал ректору заявление с просьбой перевести меня на вечернее отделение.

Два месяца, предшествовавшие зачислению лаборантом-химиком, — не такой большой срок, если учесть, что каждое оформление на работу доставляет отделу кадров массу хлопот.

Все это прошло, и первый раз я спустился по узкому тамбуру, первый раз отметил, как надежна система запоров наружной двери. Пультовая — она была похожа своей чистотой и продуманностью оснастки на фармацевтический цех. И большинство исследований, проводимых у нас, было направлено на то, чтобы установить пределы безопасности в обращении с урановыми соединениями на атомных электростанциях. Вот и все, что я могу сказать о нашей лаборатории.

Стояли апрельские дни, и небо окрашивалось в теплые голубые тона. Незаметные зимой, березы засверкали белыми стволами. Звенели ручьи.

В светлом, словно умытом вестибюле общежития, где у меня была маленькая комната, ждало письмо из Астрахани, мокрое — не иначе, как почтальон упал и выронил содержимое своей сумки.

«Серега, поросенок ты эдакий!

Ты мне первым обещал написать, что и как, а тут уже с моря потянуло теплом — от тебя никаких вестей. Мне