Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

от табачного дыма. Двое сидевших на диване, увидев, что я вошел, торопливо собрали с колен листы, попрощались и ушли; я только и успел заметить, что у обоих уши были красные.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Добрый день! Присаживайтесь… — сказал третий, он стоял возле стола, завязывая тесемки толстой красной папки. — Вы что-нибудь принесли или оставляли?..

— Да, — ответил я и назвал заглавие дедовской рукописи.

— А-а… Вы были у нас как-то, я помню…

— Месяца полтора назад.

— Помню, помню. Присаживайтесь.

Я сел на диван.

— Рукопись мы прочли — в целом она сделана на определенном уровне. До этого где-нибудь публиковались… как вас… Сергей?..

— Просто Серега, — сказал я. — К тому, что я делал, отношение у меня довольно скептическое.

— Хм-м, — сотрудник журнала закурил и посмотрел на меня с хорошей улыбкой. — Работаете, учитесь?

— Совмещаю то и другое.

— Ну ладно… Давайте, как говорится, ближе к делу. Насколько я помню, эту вещь вы написали, взяв за основу…

— Рассказы одного моего приятеля.

— Он следователь?

— Он был зэком.

— Понятно. Возможно, поэтому некоторые места, с профессиональной точки зрения, получились не совсем убедительными.

— Вы имеете в виду следовательскую точку зрения?

— Хотя бы… Взять эпизод преследования и гибели неизвестного. Вы уверены, что в таких случаях труп предается земле? А не доставляется в колонию для опознания другими лицами?

— Этого я не знаю…

— И если лейтенант решил замести следы, лицо убитого должно быть обезображено, а об этом ничего не сказано…

— Да. Но вы учитываете, что случай был не типичный? В колонию нагрянула комиссия, и начальство во избежание скандала могло не потребовать всех формальностей.

— Допустим… С этим можно согласиться, правда, с натяжкой. Но вот вся эта история подходит к концу. Лейтенант в Н-ске, он разыскал беглеца. Сумерки, пустынная речка, они спокойно разговаривают, все это неплохо, но потом лейтенант решает убить его. Рассчитанно, возле проруби. После выстрела в сердце он бросает убитого под лед. И это после того, как вы пишете, что он, лейтенант, не видел в нем потенциального преступника. Он пришел к выводу, что тот завязал окончательно и бесповоротно…

— Он убил его из-за страха. Что бы он ни делал после драмы на опушке, им руководил страх.

— Хорошо. Он уезжает на попутной, у него больше нет причин бояться разоблачения. И все-таки он на полпути, в полночь, когда ему чудится бой курантов, сходит с машины, углубляется в лес и больше не появляется.

— Да, в вашем пересказе получается детектив с дикими противоречиями…

— Кажется, я читал внимательно, я бы сказал, запоем…

— Но то, что вы говорите, только материя…

— Ну-ка, ну-ка!

— Когда настоящий бильярдист берет кий в руки, он не замечает, из какого материала сделаны шары, чем обито поле.

— Я вас понял, — сотрудник прикурил погасшую сигарету, забарабанил пальцами по столу.

— Может быть, вы не обратили внимания на то, что он думал в самом конце этого рассказа? — сказал я, мне нечего было терять, и мне казалось, что сотрудник умышленно разбирает рукопись так прямолинейно.

Но он не ответил мне. Дверь открылась, и пожилой человек усталым, хриплым голосом сказал сотруднику:

— Зайдите на минутку.

В отделе я остался один.

«…Теплый, с густым бензиновым перегаром воздух мягко обволакивал лейтенанта, старый грузовик плавно переваливался через снежные заносы. Подташнивало. Лейтенант рассчитывал, что выпитая с шофером бутылка водки, а пили-то без закуски, разморит, потянет в сон, однако ошибся. Внутреннее напряжение усиливалось, и мысли пронизывали мозг, как молнии непроглядную тьму, боль колотилась в висках, от нее невольно сжимались зубы и прерывалось дыхание.

Он убил его в течение одной минуты, и все это запечатлелось в памяти смутно, и когда лейтенант силился вспомнить, перед глазами носились лишь расплывчатые, неясные видения. Покорно идущий впереди человек, судорожный жест левой руки, которой он схватился за лоб, хотя выстрел был произведен в упор, в сердце. Остальное он не помнил совсем, очнулся, когда рядом затормозила машина, лязгнула дверца и шофер крикнул:

— Ты бы еще из-под колеса голосовал, чудак!»

Сотрудник вернулся, распахнул окно, и с улицы ворвался шум автомобилей, голоса, потянуло запахом сырого мела и газолина.

— Лейтенант подумал, что весь мир катится к пропасти, — сказал он, сощурив глаза в хитрой улыбке.

— Нет, он думал о собственном несовершенстве. Дух его поколебался, когда на опушке произошла ошибка. Случайную ошибку он превратил в преступление. После пережитого он ударился в мистику. Ему казалось, что над людьми витает некое всеобщее зло — из-за несовершенства он стал его орудием. Он начал думать, что двоих умертвил физически, а в сержанте и стрелке убил что-то бестелесное, когда сделал их сообщниками, и не сомневался, что они поступят, если приведется, так же малодушно и подло, как он на опушке…

— А как вы думаете насчет какой-нибудь другой концовки? Я понимаю, это трудно, но что-то менее подавляющее читателя.

— Вы мне верните рукопись, я еще подумаю, — сказал я.

— Да, обязательно что-нибудь придумайте… И приносите.

Я вышел из редакции и постоял на просохшем асфальте, соображая, как попасть в журнал М. Может, отложить на некоторое время, а сейчас из ближайшего автомата позвонить Ленке в Третьяковку? Но она заканчивала работу поздно. А что, если с этим тоже подождать? Не мог же я прилететь в Москву с трешкой в кармане…

13

Экспериментальный корпус похож на строгую, застывшую мысль. Архитектор вложил в него столько оптимизма, так реальны и четки его линии, так широк и наивен взгляд его окон на нежную дымчатую зелень березовой рощи, что только мрачный сатирик мог бы увидеть в нем преддверие в иной мир.

И камера, куда меня вводят, изнутри цвета слоновой кости, сверкает никелем и пластмассой. Я ложусь на жесткую, обитую клеенкой площадку. Чернявый, усатенький лаборант раскручивает надо мной набалдашники раструбов. Их три, три пушечных жерла, нацеленных на грудь, живот и ноги.

Лаборант уходит, сказав, что оставляет меня примерно на час, и я, если охота, могу поспать.

Закрываются тяжелые, в крупных заклепках двери, и наступает тишина сурдокамеры, бытующей у космонавтов для проверки психической устойчивости в условиях неземного одиночества.

Жерла раструбов дышат холодом, и я поеживаюсь, будто раздет догола, и знаю, что огромная толпа зевак разглядывает меня через черные отверстия.

— Уважаемые коллеги, — будто слышу я дребезжащий голос бородатого старика. — Этот индивидуум представляет собой совокупность всех качеств человеческого рода, выработанных за все время его существования… Он явился жертвой небывалого технического прогресса и несовершенства человеческого духа одновременно…

Оставьте меня в покое, борода!

Здесь должно быть тихо и одиноко. Не