Религия - Тим Уиллокс

— Я буду служить тебе, мой господин? — спросил Орланду. Кажется, эта перспектива наполняла его восторгом.

Тангейзер засмеялся. Усталость, вызванная трагической ночью, проходила. Это было самое удачное место, чтобы встретиться с мальчишкой. В конце концов, все они остались живы, а на другой стороне залива, за Калькаракскими воротами в деревушке Зонра их ждет отличная фелюка. И руки Ампаро тоже ждут, и улыбка Карлы. Наконец-то ветер переменился. Более того. Он уже влечет его домой, к берегам Италии.

— Так ты хочешь служить мне? — сказал Тангейзер. Он снял с плеча доспехи Борса и сложил на похожие на тростинки руки Орланду. — Почему бы нет? Все теперь будет по-другому.

* * *

Пятница, 15 июня 1565 года

Форт Сент-Эльмо — барбакан — верхний этаж башни — верфь

К тому времени, когда Тангейзер отвел Борса в церковь, погребальный костер из ампутированных конечностей уже заполнял двор запахом горелого мяса. Покойники в саванах лежали в сторонке в пыли, и им пришлось пробивать себе дорогу через сплошной ковер искалеченных тел, умоляющих о милосердии так, что Тангейзер заткнул уши. В церкви перед алтарем была в разгаре благодарственная месса по случаю победы. В двух шагах от капеллана хирурги в залитых кровью фартуках орудовали своими пилами. Надеясь избавить Борса от лишних страданий, Тангейзер принес свой заплечный мешок и достал бутыль с бренди, которое Борс немедленно принялся вливать себе в глотку, выставив перед собой меч, чтобы ни с кем не делиться.

Тангейзер пробрался через толпу несчастных, то тут, то там поскальзываясь на сгустках крови, и подошел к хирургам. Осаждаемый со всех сторон страждущими, Жюрьен де Лион отвлекся от испанского солдата, внутренности которого свешивались в промежность, и с помощью овечьих жил наложил двадцать семь швов на физиономию Борса. К концу операции — а улучшение произошло замечательное — восстановленное лицо Борса приобрело цвет гниющего баклажана и так распухло, что он совсем лишился возможности видеть. Тангейзер закинул мешок за плечи, осушил оставшийся глоток бренди и повел незрячего, спотыкающегося Борса обратно по ковру из несчастных.

Они нашли тень, и Орланду начал службу на новом месте, обеспечив их превосходным завтраком из говяжьей печенки, красного лука и бурдюка с вином. Вскоре после того на Орланду набросился разъяренный, свирепый монах, размахивающий медным черпаком, и, если бы не Тангейзер, этот Стромболи испытал бы на себе новенький кинжал мальчика. Однако Тангейзеру, который был несколько раздражен после шести часов, проведенных в проломе стены, старый монах показался столь отвратительным и неблагодарным, что он отнял у него половник и пережал ему горло, отчего монах посинел.

— Иди займись своим луком и всем прочим, — посоветовал ему Тангейзер, — пока бойцы восстанавливают силы.

Укладываясь вздремнуть, Тангейзер заметил, что эта стычка еще больше усилила восхищение мальчишки. Он проснулся совсем одеревенелый и еще больше измученный, чем после окончания боя. С наступлением вечера, когда сделалось прохладнее, стало совершенно ясно, что Борс не желает «бежать в Эль-Борго» из-за «каких-то царапин».

— Ни за что не уеду! — твердил он.

Переезд Борса через залив был уже устроен, в обмен на горшок абрикосового джема — и в обход большого числа раненных более серьезно. Лодки были так переполнены увечными, что Тангейзер не посмел требовать места для себя и Орланду. Все могло случиться, однако гордость, или совесть, или измождение, или же некое печальное сочетание и того, и другого, и третьего заставили его отложить их отъезд до следующего вечера. После столь решительного отпора Мустафе потребуется несколько дней, чтобы подготовить следующую атаку, и опасность была невелика. Чтобы утишить пьяную свирепость Борса, Тангейзер скормил ему кусок сырого опиума, способный убить двух человек менее крепкого сложения, и сунул еще фунт снадобья ему под рубаху, а три часа спустя погнал его, словно быка, к ожидающей лодке. Борс, которого еще больше растрогало то, что ему возвратили его дамасский мушкет, к этому времени уже пребывал в блаженной уверенности, что отправляется в Сент-Эльмо, а не из него, и Тангейзер с большим облегчением увидел наконец, как он отчалил.

* * *

Во вторник и среду лодки снова были заполнены до планшира покалеченными, умирающими и слепыми. Стоя у верфей бок о бок с Ле Масом и благородным Жюрьеном, Тангейзер опасался выставить себя перед ними трусом. Три дня он спал столько, сколько позволяли постоянные бомбардировки. Он помог Ле Масу получше разместить батареи и старательно избегал участия в более мелких, но жарких ночных стычках, которыми турки продолжали их донимать. Орланду, стараясь не проявлять излишней навязчивости, следовал за ним повсюду как тень, уклоняясь от множества тяжелых обязанностей, но упорно обеспечивая Тангейзера всем, что только могло ему потребоваться.

Тангейзер не видел смысла смущать паренька, сообщая ему об истинной природе своего интереса к нему. Кто знает, какое действие подобное шокирующее откровение может оказать на неокрепший ум? Симпатия, которую он интуитивно ощутил к мальчику при их первой встрече, росла и крепла. Орланду заразительно смеялся, достойное восхищения качество в списке добродетелей Тангейзера, а стоицизм мальчика заслуживал всяческого одобрения. При должном образовании он станет отличным воякой и искателем приключений. Карла, конечно, заставит его пройти квадривиум,[86]но сделать это будет очень непросто. Вдруг его осенило, что у него, как у отчима мальчика, будет право голоса по этому вопросу, и он решил не поощрять в Орланду греховные наклонности и являть собой положительный пример, где только возможно. А пока что оба они с удовольствием изучали тонкости использования огнестрельного оружия.

* * *

На закате в четверг, когда идущий к горизонту яростный диск придал пушечному дыму алый оттенок, на равелин перед барбаканом вскарабкался испуганный, как новорожденный птенец, эмиссар от паши и потребовал переговоров. По просьбе Луиджи Бролья Тангейзер пришел к стене, чтобы переводить для командования.

Тангейзер и турецкий посол перекрикивались через двадцать ярдов, разделявших их. Мустафа, как оказалось, предлагал форту сдаться без дальнейшего сопротивления. Отчего благородные рыцари сильно воспрянули духом. Бролья был пьемонтцем, согбенным стариком лет семидесяти, совершенно не обращающим внимания на свои свежие раны. Он недобро улыбнулся, губы его шли волнами из-за зияющих в ряде зубов дыр.

— Должно быть, Мустафа обделался со страху, — заметил он. — И каковы их условия?

— Мустафа клянется своей бородой, — перевел Тангейзер, — могилами своих священных предков и бородой пророка, будь благословенно его имя, что он гарантирует безопасный проход каждому солдату гарнизона, кто пожелает уйти сейчас.

Ле Мас указал на зловонную свалку из гниющих тел, которые лежали почти со всех сторон от форта.

— Скажи ему, клянусь бородами этих баб, что у нас хватит для него могил и для его потомков тоже.