Религия - Тим Уиллокс

— Безопасный проход куда? — спросил Бролья.

Тангейзер спросил эмиссара. Сам он принял бы это предложение немедленно.

— В Мдину, — последовал ответ. — Никому из тех, кто согласится уйти, не будет причинено вреда.

— Ему можно доверять? — спросил Бролья.

В сердце Тангейзер затеплилась надежда.

— Это серьезные клятвы, хотя они и могут показаться вам комичными. Особенно если они произнесены публично. Он опозорится перед всем своим войском. К тому же Мустафа сдержал свое слово на Родосе.

Бролья, как и Ла Валлетт, был в числе крошечного, почти уничтоженного элитного отряда, который пережил легендарную осаду. Он поморщился, словно воспоминание о том поражении до сих пор причиняло ему боль.

— Скажи Мустафе, мы решили умереть там, где стоим.

Тангейзер развернулся, чтобы передать этот отрицательный ответ.

Бролья остановил его жестом.

— Нет, лучше не так, пусть его посол умрет там, где стоит. — Он указал на германское ружье с кремневым замком, которое лежало на руке Тангейзера. — Застрели его.

Тангейзер заморгал. Ему потребовалось время, чтобы понять: в данных обстоятельствах благородство не принесет ему ничего хорошего. Он вскинул ружье к плечу, а эмиссар, с тревогой ожидающий подобного вероломства, уловил его движение, развернулся и побежал с высоты. Если бы это было ружье с запальным фитилем, эмиссар успел бы убежать, но при колесцовом механизме выстрел следовал тотчас же за нажатием курка. Крупный свинцовый шарик поразил несчастного посла в середину позвоночника, и его мертвое тело свалилось на другую сторону равелина. Ле Мас фыркнул, и, когда многочисленные, но беспорядочные мушкетные выстрелы ознаменовали завершение мирных переговоров, Тангейзер отступил к барбакану. Но не успел он уйти, чтобы забрать Орланду и благоразумно двинуться на верфи, как его позвали на военный совет в верхней комнате башни, не слушая никаких отговорок.

Комната наверху, большая комната во внутренней части крепости, тоже пострадала от пушечных залпов. В ребрах сводов тянулись трещины, пара стропил держалась исключительно на тонких полосках древесины, куски отвалившейся штукатурки валялись на полу, хлопья пыли кружились по комнате в свете свечей и ламп. Но кормил Стромболи прекрасно, и скоро Тангейзер уже вгрызался в мясо одной из тех овец, которые сопровождали его на пути через Большую гавань. Он обедал с Бролья, Ле Масом, де Медраном, Мирандой, Айгабеллой, Ланфредуччи и Хуаном де Гуаресом. Они ели и разговаривали, сидя за прекрасным дубовым столом, не снимая окровавленных доспехов, на случай внезапной тревоги. Говорили в основном о том, как продолжить оборону как можно более дорогой для турок ценой. Хотя сидевшие за столом были покалечены и обессилены, разговоры о битвах их воодушевляли. Они были непоколебимо убеждены, что замыслы Господни и их собственные совершенно одно и то же. Их объединяла одна радость на всех, радость, понять которую Тангейзер не мог. Он пировал с сумасшедшими. Потом капитан Миранда, не рыцарь, а испанский джентльмен удачи, спросил, что думает обо всем этом Тангейзер.

— Как говорит одна арабская поговорка, — начал он, — армия овец, возглавляемая львом, обязательно победит армию львов, возглавляемую овцой.

Де Гуарес едва не вскочил из-за стола, но Тангейзер поспешил заверить его, что бравый кастилец вовсе не та овца, которая командует львами.

Тангейзер продолжил:

— Если бы у Мустафы было больше терпения и хитрости — а эти добродетели так же присущи львам, как и храбрость, — он оставил бы несколько батарей, а основную часть армии кинул бы на осаду Эль-Борго. Он смог бы осадить крепость с трех сторон, а тогда вы не получали бы больше подкрепления, ваш боевой дух быстро улетучился бы, и яблоко само упало бы ему в руки. Только то значение, которое враг придает Сент-Эльмо, и заставляет вас сражаться с таким упорством. Если же вы отойдете на второй план… — Он пожал плечами.

— И что же? — спросил Ле Мас. — Этот пес настолько хитер?

— Нет, — ответил Тангейзер. — Мустафа учился на других войнах, во времена давно ушедшие, а горбатого, как известно, могила исправит. Советник Мустафы — его гнев, и он не колеблясь отправляет людей на смертный бой. Он, конечно, доведет это дело до печального конца. Поскольку вы убили его посла — а это оскорбление, которое сложно проглотить! — Мустафа наверняка захочет захватить форт во время следующего приступа. Который, как я предполагаю, произойдет не позже чем через три дня.

Повисло мрачное молчание, и Тангейзер подумал, что сможет воспользоваться моментом и уйти. Но тут Ле Мас хлопнул его по плечу; поскольку плечи до сих пор были сине-черными, он едва не охнул от боли.

— Отличный выстрел, кстати, — сказал могучий француз. — Снял его, как куропатку.

— С такого расстояния я мог бы убить его и этим столом, — отозвался Тангейзер.

Ле Мас улыбнулся.

— Я хвалю тебя не столько за меткость, сколько за скорость.

Последовал всплеск веселости, все они снова воспрянули духом. Был поднят тост за крепость духа Тангейзера. Его попытки покинуть общество и ускользнуть каждый раз пресекались, появилось отличное бренди из Оша, и они заставили его рассказывать старые байки о давних кампаниях в Нахичевани, о походах шиитов, об Иерусалимском храме, который никто из присутствующих не видел вживе, и о кровавом жизненном пути шаха Сулеймана. Их ожидания оправдались, когда они услышали, что Сулейман приказал удушить двух своих сыновей и сыновей этих сыновей зловещим немым евнухам из сераля. Они с изумлением узнали, насколько правила и обычаи, по которым живут янычары, похожи на их собственные, а когда выяснили, что Тангейзер когда-то и сам носил янычарские одежды, — эти знатные люди стали смотреть на него иными глазами. Тангейзер уже не чувствовал себя в их обществе чужаком. Де Гуарес спросил, почему он ушел от янычаров, и Тангейзер ответил ложью, будто бы он вновь открыл для себя Христа; этот ответ доставил им удовольствие. Но даже Борс не знал истинной причины, потому что из множества черных деяний, которых стыдился Тангейзер, то, что вынудило его уйти, было мрачнейшим.

К тому времени, когда он наконец сумел уйти, причем неверным шагом, все баркасы давным-давно отчалили в ночь. Когда Тангейзер устроился на ночлег в церкви-лазарете и Орланду свернулся у его ног, словно сторожевой пес, его охватила печаль из-за стариков Религии, ибо все они были стары душой и прикованы к миру и мечте, которая давно уже умерла. Еще он подумал об Ампаро, и его сердце пронзила иная боль. И он подумал о Карле, о ее зеленых с темной каемкой глазах, о ее алом шелковом платье, о ее сердце мученицы. И о Сабато Сви в Венеции, о деньгах, которые они заработают. И он напомнил себе, проваливаясь в сон, что редкостное и благородное братство рыцарей — не то, к чему следует стремиться, ведь в конечном счете это настоящий культ смерти, а он был сыт подобными братствами по горло.

* * *

На следующий день, в пятницу пятнадцатого, турки возобновили бомбардировку. Была разрушена пекарня. Шестидесяти- и восьмидесятифунтовые ядра скакали по двору, сметая все на своем пути. Прячась за насыпью и крошащимися стенами, покрытые пылью защитники сновали по крепости, словно муравьи, осажденные злыми детьми. Никто не сомневался, что конец уже близко. Тангейзер решил уехать этой же ночью, все равно как.