Магия отступника - Робин Хобб

Летом в степи случались дни, когда стрекот насекомых не смолкал с утра до ночи, так что со временем человек переставал его слышать. И лишь когда он вдруг стихал, понимал, что такое настоящая тишина.

Я вспомнил это ощущение, когда закончился призыв. Какое-то время не только уши, но и легкие и живот казались мне неожиданно опустевшими. Мальчик-солдат пошатнулся и застонал — ноги покалывало и пекло от долгой неподвижности. Он выпрямился. Его голова закружилась, и я испугался, что он сейчас рухнет. Он несколько раз глубоко вдохнул, и мир вновь обрел плотность. Я понял, что он окончательно пришел в себя, когда ощутил первый укол голода. Близился полдень, а мальчик-солдат не пил и не ел со вчерашнего вечера.

— Оликея! — отчаянно окликнул он кормилицу.

Та не ответила. Мальчик-солдат, слегка опомнившись, огляделся. Несколько его кормильцев распростерлись на земле. Сопротивление призыву отняло у них все силы. Оликея, все еще привязанная к дереву, рыдая, обвисла на стволе. Она цеплялась за кору, словно ребенок за мать.

— Нет, — всхлипывала она, — нет, нет, нет. Только не снова. Не снова!

Мальчик-солдат, как мог, поспешил к ней. Поразительно, как он ослабел, поголодав лишь одно утро. Мое тело явно изрядно изменилось, пока им владел мальчик-солдат. Он нежно положил руки на плечи Оликеи, куда заботливее, чем держался с ней предыдущей ночью.

— Все в порядке, Оликея. Я здесь. Я не уступил танцу.

Она выпустила дерево лишь для того, чтобы прижать руки к губам, раскачиваясь от муки.

— Ликари! — наконец удалось ей выговорить. — Ликари ушел! Я пыталась его поймать, но он вырвался из моих рук и, танцуя, убежал прочь. А я, я не смогла развязать узлы. За ним летела огромная птица, пронзительно каркая, словно также ответила на призыв. О Ликари, почему я не привязала тебя прошлой ночью? Я не ожидала, что призыв придет так скоро. И я слышала, что кормильцев не призывают. Мне казалось, что мы в безопасности. О Ликари, я думала, тебе ничего не грозит! Стать кормильцем всегда значило обезопасить себя от призыва!

Мальчик-солдат онемел от ужаса, как и я. В нас росла пугающая пустота, которую осознание потери наполняло чувством вины. Ликари, мой маленький кормилец, украден тем самым призывом, на котором настоял мальчик-солдат. А птица, преследовавшая его? Орандула, бог равновесия, выполнил обещание или угрозу. Забрал ли он смерть или жизнь Ликари в уплату моего долга? Итог, впрочем, оставался неизменным, как это ни назови. Мальчик ушел от нас. Каким же глупцом был мальчик-солдат!

Дэйси предупреждала его. И даже без того истории Оликеи об уходе ее матери должно было хватить, чтобы он увидел опасность. Он не только позволил Кинроуву наслать призыв на собственный клан, но и поощрял, нет, требовал этого. Мальчик-солдат оглядел оставшихся кормильцев, которые только теперь начали подниматься с земли. Он знал их по имени. Четверо ушли: Эдди, Херстан, Нофор и Эбт. А скольких еще потерял клан? Сколь многие скорбят сейчас, как Оликея? Как скорбит он сам?

Оликея обмякла в своих путах. Чтобы привязать себя, она воспользовалась длинной накидкой, сотканной из тончайших нитей, которую прихватила утром при выходе из дома, и так затянула узел, что тот превратился в цельный и плотный комок. Мальчик-солдат, как и сама Оликея, не сумел его развязать.

— Кто-нибудь, принесите нож! — крикнул он через плечо, вдруг беспричинно рассердившись, что этого еще никто не сделал.

Он пытался принять во внимание, что другие кормильцы точно так же сбиты с толку и, возможно, истощены, как и мы. Но не мог. Ликари ушел, и в этом был виноват он сам.

— Я пойду за ним. Я его верну, — пообещал мальчик-солдат обмякшей, насколько позволяла ей привязь, Оликее, уставившейся в пространство невыразительным взглядом. — Оликея, послушай меня. Я пойду за ним и верну его. Все будет в порядке. К вечеру он будет уже с нами, у очага.

Семпайли подошел и бронзовым ножом принялся пилить неподатливую ткань. Мальчик-солдат был рад увидеть, что этот кормилец остался с ним. Когда накидка поддалась. Оликея обессиленно сползла по стволу и распростерлась на земле.

— Отнеси ее в хижину — приказал мальчик-солдат Семпайли.

Тот поднял Оликею на руки, словно невесомую. Мальчик-солдат последовал за ними и проследил за тем, как кормилец уложил ее на мою постель.

— Семпайли, еды и воды, — сухо распорядился он и сел рядом с неподвижным телом Оликеи.

— Оликея, ты слышала, что я сказал?

Шевелился лишь ее рот. Как если бы остальная часть ее лица умерла.

— Ты не сможешь его вернуть. Он ушел в танец. Он бежал к нему, он хотел уйти. Ты не сможешь его вернуть. Он дотанцуется до смерти еще до окончания зимы. Или ты не видел его лица, не видел, как магия пылает в нем, словно факел? Она поглотит его изнутри. Ликари, Ликари….

Мальчик-солдат произнес глупые слова — те же, что сказал бы на его месте я сам.

— А я и не думал, что ты о нем так уж тревожилась.

Оликея вдруг застыла еще более неподвижно. На миг мне померещилось, что его слова ее убили. Затем ее лицо ожесточилось.

— Что хорошего в том, чтобы любить кого-то? — резко спросила она меня. — Ты лишь теряешь его.

Мальчик-солдат уставился на Оликею. Он был поражен не меньше моего. Мне всегда казалось, что Оликее нет дела до сына. Мы оба были уверены, что ее нежность вызвана лишь интересом к могуществу великого. Она казалась бессердечной женщиной, с которой можно иметь дело, лишь будучи столь же отстраненным. А теперь стало ясно, что ее сердце разбито, и очень давно. Именно это сделало ее столь вспыльчивой и грубой.

— Принесите мне еды немедленно, — поднявшись на ноги, резко обратился мальчик-солдат к остальным своим кормильцам. — Еще теплую одежду и крепкие сапоги. Я отправляюсь за Ликари.

Ни один из них не сдвинулся с места. Они лишь переглядывались и молчали.

— В чем дело? — жестко спросил мальчик-солдат.

Семпайли что-то помешивал в стоящем на огне горшке. Даже он не повиновался приказу.

— Они знают, что это бесполезно. Как и я. Ты называешь себя одним из нас, ты даже отметил себя как одного из нас, но о некоторых вещах ты все еще думаешь как гернийцы. Ты все еще говоришь как гернийцы.

Эти слова мальчик-солдат хотел бы сейчас услышать в последнюю очередь. В нем закипал гнев от того, как Оликея оскорбила его. Однако, с достойным восхищения самообладанием, он сдержался.

— Тогда объясни мне, чего именно я не понимаю?

— Он не захочет вернуться.

— Я поговорю с ним.

— Он не услышит тебя. Ты ведь был там, когда Дэйси пришла в лагерь Кинроува. Почему, как ты думаешь, она пришла с воинами и холодным железом? Ты что, так и не понял — пока она не прервала танец, никто из танцоров не захотел бы уйти. И даже после того, как она остановила его и танцоры очнулись, даже тогда некоторые предпочли остаться. Разве ты сам не ощутил, как завораживает танец? Если бы я не кричала тебе, если бы ты уступил ему, танец и сейчас бежал бы по твоим жилам.