Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

сидела в ТАССе до глубокой ночи и отвечала Геббельсу, Дитмару, Фриче или еще какому-нибудь нацистскому гаду, либо плелась к подруге, стараясь казаться веселой и веселить других, либо шла к себе домой в пустое, нетопленое логово. А он отправлялся в уютную квартиру (как сказано, дом на Сивцевом Вражке, где жила Ганна, был домом для номенклатуры, там было относительно тепло, светло и горел газ!). И в этой квартире его ждали и ужин, и чистая постель, и любящая жена…

Адская ревность мучила и его. Он ревновал меня к мужу на фронте, к бывшему любовнику тоже на фронте, ко всем друзьям, которые приезжали с фронта и хотели повидаться со мной…

Каждая минута, которую мы были не вместе, оборачивалась пыткой для нас обоих.

А где мы могли быть вместе?

У него в кабинете, в который ломились люди день и ночь?

В коммуналках моих подруг, от которых нам давали ключи, но где мы боялись каждого шороха? А вдруг мать, отец, сестра придут раньше, чем предполагалось? А вдруг зайдет бабушка?

В комнате у Раи Лерт на Бронной близко от ТАССа? Но это было неприятно мне, а главное — ему. Ведь Лерт была его подчиненной.

Однажды мы влезли на второй этаж особняка в коммуналку к отцу Тэка Ефиму Александровичу, который дома заведомо не ночевал. Влезли на старинные каменные ворота со львами. Потом прошли поодиночке по довольно длинному узкому карнизу (держаться было не за что), Тэк чудом протиснулся в открытую форточку и распахнул окно. Тогда и я тоже оказалась в квартире. А потом мы бросили веревку на землю, и к веревке случайные прохожие — было уже часов семь утра — привязали наши портфели и зааплодировали нам! Почему-то чужие люди всё поняли. Но в доме была такая пыль, грязь — Ефим Александрович давно жил у любовницы, а его жена, больная мать Тэка, была в эвакуации.

Теперь даже страшно представить себе, как мы взбирались на высокий второй этаж, как шли по узкому карнизу. Видно, правда, бог хранит влюбленных…

Но вот то, что казалось невозможным, произошло. Тэк ушел из семьи ко мне.

И стали мы жить не только «невенчанные» (никто, даже родные, нас на брак не благословили), но и, естественно, нерасписанные: ведь у обоих стоял штамп в паспорте, то есть, как уже было отмечено, у Тэка имелись в Москве жена и дочь, а я числилась замужней дамой. К тому же мой муж был в действующей армии, то есть доблестный воин, хотя уже, видимо, на пути к веселому городу Вене.

Когда я написала «невенчанные», то внезапно вспомнила церковный обряд и его примету — молодые в церкви всходят на ковер, и кто ступит первым, тому и верховодить в доме.

Ковра у нас, разумеется, не было. Но некоторый перст судьбы все же присутствовал. День нашей «свадьбы» пришелся на 21 августа (дураки, как часто мы забывали этот день!). Именно 21 августа 1944 года муж перетащил свое чрезвычайно рваное синее одеяло — клочья серой ваты вылезали из него отовсюду — на мою продавленную тахту. Кроме одеяла он принес в общее хозяйство одну (!) серебряную чайную ложечку, которая почему-то очень быстро исчезла.

Но в том августе еще была эта чайная ложечка!

Август стоял жаркий. И в воскресенье наша коммуналка, вернее, та ее часть, что граничила с заколоченным парадным, почему-то вдруг опустела. И родителей, и многочисленных соседей, старых и малых, как ветром сдуло.

Пора было ложиться спать, когда я внезапно почувствовала сильный запах гари. Наш дом — красивый, хоть и ободранный, одноэтажный особняк с мезонином — имел пристройку, в которой мы жили. Деревянная, всего лишь оштукатуренная, сухая и старая, она сгорела бы, как стог сена.

— Чуешь, пахнет гарью, — сказала я, — где-то горит.

— Да, действительно, — ответил муж, — горит.

— Надо идти к управдому, вызывать пожарных.

(Все телефоны в доме срезали сразу же после начала войны.)

Поговорив еще несколько минут на тему «пожар, управдом» и беспрерывно принюхиваясь к усиливающемуся запаху гари — комната уже была в дыму, — я вдруг повернулась лицом к Тэку и увидела поразившую меня картину: Тэк сидел на тахте и безмятежно расшнуровывал ботинки.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Спать ложусь.

— Но ведь горит.

И тут мой дорогой муж вдруг поднял голову от ботинок и сказал очень твердо и спокойно:

— Я лучше сгорю, чем пойду к управдому.

В тот вечер я тоже незамедлительно легла спать, но довольно долго ворочалась с боку на бок. И не только из-за дыма. Я размышляла.

Стало быть, к управдому он ходить не будет. Но без «управдомов» — в фигуральном смысле этого слова — не обойдешься…

Стоит ли говорить, что к «управдомам» почти пятьдесят лет обращалась я.

Мы потом часто смеялись, вспоминая тот казус. Я притворно сердилась, он притворно хорохорился.

А теперь, когда мужа нет, я рада, что спасла его от противных бытовых забот. От мелких унижений, грошовых взяток, заискивающих улыбок.

Все тяготы повседневной жизни легли на меня. Утешалась я тем, что такова судьба российских женщин. Весь мой долгий век и стар и млад повторяли слова Некрасова: «Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет…»

Но я вовсе не хотела быть сильной женщиной и совершать подвиги — тушить пожары или укрощать лошадей… Вспоминая другого поэта, Тютчева, могу сказать, что волей-неволей я оказалась «в кругу убийственных забот, / Когда нам всё мерзит — и жизнь как камней груда».

Однако все это стало мне ясно намного позже. В тот ужасно далекий августовский вечер я была беззаботна и весела. И если и задумалась, то ненадолго…

Странным было мое поколение, довоенное поколение девочек, девчат, ифлиек.

Мы слыли такими умненькими. Читали все на свете. За неимением нарядов, балов, вернисажей занимались общественной работой и вели интеллектуальные беседы. Но когда дело касалось житейских вопросов — выяснялось, что в голове у нас сплошной ералаш!

«Мы наш, мы новый мир построим!», «Наш паровоз, вперед лети, в Коммуне остановка!». Правда, с другой стороны: «Но наш бронепоезд стоит на запасном пути!» И… «Ни одного поцелуя без любви».

А где, собственно, было целоваться, с любовью или без оной? Отдельных комнат почти ни у кого не было. Целовались в холодных парадных. Руки грели на лестничных площадках, если там стояли батареи.

И вообще, как отличить любовь от нелюбви? Целомудрие от ханжества? Надо ли прощать измену или не надо? Надо ли признаваться в своих грехах или лучше промолчать? И может