Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

ли брак в принципе быть счастливым? Не убивает ли семейная жизнь взаимное влечение, секс?

Мне кажется, мы даже не задавали себе этих «проклятых вопросов», которые несколько веков мучают человечество. Не до того было.

Десятилетиями нам, девушкам, вдалбливали в голову, что дружба выше любви, а долг выше и дружбы и любви. Знаменитый турецкий поэт, «узник капитала», бежавший в СССР Назым Хикмет, с гордостью писал: «Женщин я обманывал, партию — никогда». И мой любимый поэт и друг Борис Слуцкий эту галиматью перевел.

А о сексе мы вообще не говорили ни с матерями, ни с самыми близкими подружками. Я вспоминаю, правда, что в какую-то очень откровенную минуту моя институтская подруга сказала:

— Ты же знаешь, как я люблю мужа. Но он все время хочет этого. А я при этом ничего не чувствую, смотрю, как идиотка, на шкаф и думаю — надо бы снять сверху выходные туфли и отдать сапожнику, чтобы поменял набойки.

Довольно долго я считала, что отсутствие упоминаний о сексе — традиция русской классической литературы. Дескать, мы вышли из Чехова, французы — из Мопассана.

Эту оригинальную мысль я пыталась уже в зрелые годы внушить молодым девицам из Издательства иностранной литературы, где мне давали переводы. Но девицы меня не поддержали, справедливо заметив, что со времени Чехова многое изменилось. И им бы хотелось прочесть нормальную книгу, где люди не только обмениваются умными мыслями, но и, извините, «трахаются».

Пришлось с ними согласиться. Хотя я до сих пор убеждена, что в сцене случайной встречи Вронского с Анной Карениной на перроне станции между Москвой и Петербургом и в их минутном разговоре куда больше страсти, любви и даже секса, чем во всем Лимонове с этими его бесконечными повторами: «Я вы…. ее два раза».

Нескромно, наверное, говорить, но в первые годы нашей совместной жизни я и муж были отчаянно счастливы. Хотя, быть может, разница наших темпераментов сказывалась.

Помню, что по вечерам в начале 50-х мы часто играли в какую-то дурацкую карточную игру под названием фрап. Играли на это. Я проигрывала и сердилась до слез. Иногда муж «прощал» меня. Иногда я обязана была платить за каждый проигрыш. И это было тоже прекрасно, ибо мы были молоды и влюблены друг в друга. И Алик наш был «плодом любви», как говорили в старых и глупых романах.

Я интерпретировала это несколько иначе, словами почти забытой поэтессы Веры Инбер. Стихотворение Инбер было о том, как собачка-фокс влюбилась в кошку и «ровно, ровно через год у них родился фоксокот»!!

Наш «фоксокот» Алик родился через десять с половиной месяцев после того, как мой муж перебрался из номенклатурной трехкомнатной квартиры на мою тахту.

Но появление «фоксокота» на этой земле было очень тяжким. После переселения Тэка в Большой Власьевский пришлось мне уйти из отдела контрпропаганды, чтобы избежать обвинений в «семейственности» (после Сталина этого уже не так боялись), в редакцию союзной информации, то есть увидеть другую сторону ТАССа — скучного советского учреждения, где не было места ни журналистике, ни истинным новостям.

Заметки там звучали примерно так: «Как сообщает наш уральский корреспондент, колхоз “Красный луч” распахал под зябь 100 гектаров».

Моим новым начальником был Николай Алексеевич Козев. Как потом выяснилось, ярый сталинист. Но это мы узнали только в 50-х, когда он стал ответственным секретарем, иначе говоря, вторым человеком в официозе «Правда». А пока что он просто заваливал газеты жуткой чепухой. В ту пору я даже в мыслях побоялась бы это сформулировать. Но отлично понимала, что занимаюсь не делом, а сплошной мурой. Самое плохое, что приходилось часто работать ночью — что-то считывать: не дай бог, проскочит ошибка. Я вообще не ночная птица, не «сова». А тогда, голодная и беременная, читая вслух дурацкие тексты, куда-то проваливалась. И видимо, надолго.

Николай Алексеевич, разумеется, ничего не писал, только визировал, то есть подписывал эту самую информацию насчет распаханной зяби.

Однако, с точки зрения высокого начальства, Козев обладал некоторыми изъянами, особо заметными из-за того, что он жил там же, где и работал, в тассовском служебном кабинете с длинным кожаным диваном. Изъяны были такие: Николай Алексеевич закладывал за воротник больше, чем полагалось. Иногда был пьян в стельку и в таком виде показывался сотрудникам. И — второй изъян — Козев обожал женский пол, затаскивал дам на свой кожаный диван, так сказать, на рабочее место. Это сопровождалось трудностями, поскольку в ТАССе была железная система пропусков: перед входом стояли два амбала с оружием, и им надо было предъявить либо постоянный, либо разовый пропуск и в таком случае еще и паспорт. Но окрестные дамы-киоскеры и продавщицы все же каким-то необъяснимым образом проникали «на объект», то есть на диван. Естественно, это бросало тень. Однако Николай Алексеевич никого не боялся. У него был особый дар, можно сказать, талант, и он был незаменим.

Пьяный ли, трезвый ли, он безошибочно угадывал, в какой последовательности надо перечислять фамилии вождей… Допустим, вожди стоят на Мавзолее, или подписывают обращение к своему народу, или принимают высокого гостя, или приветствуют слет передовиков, или пошли в Большой театр. Ну, Сталин… А дальше? Никакой алфавит в данном случае не признавался. А дальше, очевидно, Молотов. Но в конце войны мог быть и Маленков. А после Молотова или Маленкова вообще непонятно. Лес темный. Берия? Жданов? А потом Ворошилов или Каганович? Каганович или Ворошилов? Микоян или Хрущев, Хрущев или Микоян? А куда девать Суслова и Щербакова? Начнем с начала: Молотов, Маленков или Берия, Молотов, Жданов? Берия, Жданов, Маленков, Суслов, Ворошилов, Каганович?.. Словом, хождение по минному полю без миноискателя… Надо ли объяснять, что за каждую не по чину поставленную фамилию все руководство ТАСС могло попасть в лагерь, в тюрьму. Дело шло о жизни и смерти. Ни больше ни меньше!

И вот будили Николая Алексеевича среди ночи. Известно, что Сталин, как и Гитлер, по ночам не спал — и, соответственно, не спали даже малые начальники — будили среди ночи, расталкивали на кожаном диване, вопили, молили: мол, встань, напрягись, Родина зовет… И бедный талант вставал, шатаясь шел в уборную, обливал голову холодной водой, садился в одних подштанниках за стол и начинал творить, молитвенно шепча: Сталин, Молотов, Маленков… А все вокруг не дышали, чтоб, упаси бог, не вспугнуть вдохновение у Николая Алексеевича.

Можете ли вы, человек далекий от тех событий, понять всю значимость, всю поистине эпохальность этих пятнадцати минут в жизни Козева? Уже назавтра миллионы советских людей узнают, в каком