Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

От боли и обиды Давид едва не заплакал. Он собрал последние силы и с трудом встал у дверей. Ухватив скрюченными пальцами правой руки медную ручку, Давид надавил плечом на стеклянную дверь и выдавил стекло. Моля Бога, чтобы не распороть себе вены и не истечь кровью здесь, наполовину уже одержав победу, он принялся пилить стянувшую его запястье веревку. Руки слушались плохо, срывались, веревка была крепка, он чувствовал, что пальцы его все в крови… И когда оковы его упали и руки, которые он чувствовал уже едва-едва, горевшие, тяжелые, вытянулись, как плети, Давид опустился прямо на битое стекло.

Едва уцелевшая рука стала послушной, он распилил веревку на ногах. Привалившись к стене, откинул голову и закрыл глаза…

Придя в себя, разбитый, истерзанный, Давид поднялся на ноги. Он сумел на время превратить боль в зудящую занозу, засевшую в его теле. Он постарался задушить ее, и у него это получилось.

Давид пролез через разбитое стекло в проем двери и оказался в темной комнате. Нащупал здоровой рукой выключатель. Он не мог уйти отсюда сейчас, не оглядевшись, не заглянув.

Ведь здесь жила она!

Когда свет вспыхнул, Давид увидел самую обыкновенную гостиную в стиле модерн. Один только старый камин, как осколок прошлого, напоминал о том, что этому дому не один век. Он смотрел на этот камин – остывший, с крохами золы на дне, но почему-то ему казалось, что в нем пылает огонь, трещат дрова, наполняя комнату жаром… И этот жар согревал его, пока Давид не очнулся от видения, пришедшего внезапно, из ниоткуда.

Он скитался по дому, пока не остановился у дверей, что вели в мансарду. Давид потянул за ручку – и дверь мягко открылась. Здесь все было так знакомо! Он шагнул в темноту, и рука его сразу нашла перила – старые, деревянные, давно свободные от лака, но вылощенные человеческими ладонями… Или ладонью?

Поднявшись наверх, он вышел на крохотную площадку. Здесь была дверь – в замочной скважине поблескивал лунный свет. Сделав по направлению к ней два шага, Давид вдруг, неожиданно для себя, высоко поднял ногу и… угадал. Высокий порожек! Дверь была закрыта. Он надавил на нее плечом, но та не поддалась – замок оказался слишком крепок. Давид дотянулся до косяка (так, точно делал это сотни раз!), и там, высоко над дверью, нащупал ключ – старинный, внушительного размера.

Когда он открыл дверь мансарды, пропитанной лунным светом, где каждый предмет, высеребренный, читался так ясно и четко, словно это была гравюра, Давид сразу понял, где оказался. Это была мастерская художника! Высокий старинный треногий мольберт стоял в середине комнаты. Вдоль стен – два шкафа, комод, стулья. Сразу было видно: мебели не менее полутора веков! Палитры на стенах, полки с баночками для красок, выгравированные серебряным светом луны среди ночного мрака.

На ближайшей стене – обращенная к Давиду в профиль – висела морда леопарда, точно посмертный слепок. Гипсовая копия той, что украшала декоративный портик над парадным. Зверь был готов к битве – открытая пасть, грозный оскал. Зеркало в старинной резной раме хранило в себе часть убранной лунной ночью комнаты…

Созерцая эти вещи, трогая их, застывшие в лунном сиянии, Давид испытывал странное и жуткое наслаждение. Все здесь было так аккуратно прибрано, так чисто, словно в этом доме, принимавшем странных и опасных путешественников, кто-то упорно, из года в год, убирается: выметает полы, вытирает пыль с баночек, с тонконогого мольберта, со стульев, с гипсовой морды зверя. Пальцы Давида коснулись острых клыков и следом – палитры и красок, сгустками высохших на ней. Сухие комочки, обесцвеченные холодным светом луны, были тверды, как камни. Сомневаться не приходилось – это был всего-навсего музей. Настоящий хозяин всех этих незамысловатых вещей, превращенных ночным светом в призраки, давно умер.

Давид сел в кресло и единственным зрячим глазом увидел себя в зеркале. Он был частью этой комнаты – мастерской. Частью гравюры, сработанной в интерьере спящей мансарды лунным резцом.

Боль, пытавшаяся завладеть им, прошла. Он справился с ней окончательно. Она ушла, не оставив даже следа. Никогда еще не было ему так покойно. Комната в доме Баратрана была тюремной камерой в сравнении с этой мастерской, с уютным креслом, которое так естественно, вдруг, охватило его покоем. Точно он, Давид Гедеон, наконец-то вернулся в свой дом…

«Вы никогда не держали в руках кисть, господин Гедеон? – когда-то, под куполом шатра, задала ему вопрос г-жа Элизабет. – Не пытались изобразить окружающий мир? У вас никогда не было идеи стать великим художником?»

Давид перевел взгляд на мольберт, возвышавшийся футах в десяти от его кресла, и на стул, стоявший рядом с этим древним долговязым треножником. На спинке его, среди искусно вырезанных дубовых листьев, в овале был спрятан чей-то вензель. Давид даже привстал с кресла, чтобы прочитать надпись. И яркая луна позволила ему сделать это.

Там было всего две буквы – «Р.В.».

Дама в старомодном платье, главный архивариус, в первое мгновение даже отпрянула, когда перед ней появился этот инвалид. Мужчина был одет прилично, но по нему плакала больничная койка! Разбитое лицо, один глаз скрыт повязкой, рука на перевези.

– Доброе утро, сударыня, – сказал ранний гость Республиканского музея Пальма-Амы. – Меня зовут Давид Гедеон. Извините за мой вид – меня вчера обокрали, а заодно избили. Так случается. – Он откашлялся. – Мне необходимо срочно увидеть Астольфа Грумма.

Дама неожиданно растерялась.

– Но… он умер, – сконфуженно ответила она.

– Умер? – переспросил гость так, словно именно этой возможности он как раз и не предполагал.

– Да, и уже давно. Вы опоздали на шестнадцать лет, уважаемый господин Гедеон.

– Шестнадцать лет?! – шепотом проговорил ее гость. – О, Господи…

Дама совсем расстроилась.

– Он умер от апоплексического удара, сударь.

– И когда же? Какого числа?

Дама-архивариус нахмурилась.

– Одиннадцатого мая, вечером. Да, именно так, – кивнула она. – Это я обнаружила его в кабинете – уже мертвым, за рабочим столом. Господин Грумм только что окончил письмо одному из своих клиентов… Пройдите же, не стойте на пороге!

– У меня важное дело, – закрыв за собой дверь, сказал гость. – Астольф Грумм обещал мне показать одни архивные документы. Я готов заплатить вам столько, сколько будет необходимо. Мне нужна одна стародавняя переписка – начала восемнадцатого века… Вы поможете мне?

– Конечно. В память об Астольфе Грумме. Мы все так любили его!.. Что же это за переписка, господин Гедеон?

Давида оставили в небольшом кабинете. Он едва поверил своим ушам. Грумм умер, и когда? – вечером одиннадцатого мая, через несколько часов после того, как он, Давид, вышел из его кабинета!

Чтобы пересмотреть половину писем из пронумерованной деревянной коробки, которую ему принесли, Давиду понадобилось около получаса. И вскоре он жадно читал письмо, написанное около 200 лет назад маркизой Камиллой Ваарден.