Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

в эту девушку! — весело произнес Фарелли. — Очень хорошо; я тебе мешать не буду.

Джейкоб ощутил огромную досаду.

— Я в нее не влюблен, — медленно произнес он. — Билли, я лишь хочу, чтобы ты оставил ее в покое!

— Разумеется! Я оставлю ее в покое, — тут же согласился Фарелли. — Я же не знал, что тебя это волнует — она мне сказала, что ей не удалось тебя захомутать!

— Главное здесь то, что это не волнует и тебя! — сказал Джейкоб. — Если бы я видел, что вы влюблены друг в друга, разве стал бы я изображать из себя идиота и пытаться этому помешать? Но тебе на нее плевать, а она просто под впечатлением и слегка очарована.

— Точно, — согласился заскучавший Фарелли. — Да я бы ни за что на свете и пальцем к ней не притронулся!

Джейкоб рассмеялся.

— Ну да, как же! Просто, чтобы развлечься. Вот именно это мне и не нравится — и я не хочу, чтобы с ней случилось что-то… Что-то нехорошее!

— Я тебя понял. Я оставлю ее в покое!

Пришлось Джейкобу этим и удовлетвориться. Обещаниям Билли Фарелли он не верил, но знал, что Фарелли относится к нему хорошо и не станет действовать ему наперекор — разве что в дело будут замешаны более сильные чувства… Сегодня вечером они держались за руки под столиком, и это его разозлило. Когда он стал ее упрекать, Дженни солгала, сказав, что ему показалось; она сказала, что готова немедленно ехать домой, и сказала, что сегодня даже разговаривать с Фарелли не станет. После чего он почувствовал, что ведет себя глупо и смешно. Было бы легче, если бы после того, как Фарелли сказал: «Итак, ты влюблен в эту девушку», он бы просто сказал: «Да, это так».

Но это было не так. Он теперь ценил ее гораздо сильнее, чем раньше. Он наблюдал, как в ней пробуждается ярко выраженная личность. Ей нравились простые и тихие вещи. У нее проявилась способность определять и отбрасывать от себя все банальное и несущественное. Он попробовал было советовать ей, какие книги читать; затем, подумав, он перестал это делать и стал знакомить ее с разными людьми. Он создавал ситуации и затем их ей объяснял, и ему доставляло удовольствие видеть, как у него на глазах расцветало понимание и рождалось чувство такта. Он ценил ее безусловное к нему доверие и тот факт, что при оценке других людей она использовала его как эталон.

Еще до того, как фильм Фарелли вышел на экраны, ее работа на съемочной площадке была оценена по достоинству: ей предложили двухлетний контракт, четыре сотни в неделю на первые полгода, а затем — плавное повышение. Но для дальнейшей работы нужно было переехать на Побережье.

— Может, лучше не торопиться? — сказала она однажды, возвращаясь вместе с ним в город. — Может, будет лучше, если я останусь здесь, в Нью-Йорке — рядом с тобой?

— Надо ехать туда, куда зовет работа. Ты уже вполне самостоятельная. Тебе семнадцать!

Семнадцать? Ей было ровно столько же, сколько и ему; она находилась вне времени. Судьба все так же сияла в ее черных глазах под желтой соломенной шляпкой, словно она только что не предлагала ему отказаться от этой судьбы ради него.

— Я иногда думаю, что если бы не ты, то нашелся бы кто-нибудь другой и заставил бы меня чего-нибудь добиться, — сказала она.

— Ты всего добилась сама. Выброси это из головы — ты от меня не зависишь!

— Завишу. Все — благодаря тебе.

— Но это не так! — с чувством произнес он, хотя и не стал дальше спорить; ему нравилось, что она так думает.

— Я не знаю, что бы я без тебя делала? Ты — единственный друг… — и она добавила: — Которого я люблю. Понимаешь? Ты меня понимаешь?

Он рассмеялся в ответ, увидев, как рождается ее эгоизм, что подразумевалось из ее права быть понятой. В тот день она выглядела прекраснее, чем когда бы то ни было — она была изысканной, отзывчивой, но и нежеланной — для него. Иногда он задумывался, а не была ее холодность заметна лишь ему одному, не была ли она только одной из ее сторон, которую она — может быть, вполне сознательно — демонстрировала только ему? Лучше всего она себя чувствовала в компании молодых мужчин, хотя и притворялась, что всех их презирает. К ее легкой досаде, Билли Фарелли послушно оставил ее в покое.

— Когда ты приедешь в Голливуд?

— Скоро, — пообещал он. — А ты будешь иногда приезжать в Нью-Йорк!

Она расплакалась.

— Ах, я буду так по тебе скучать! Я буду очень по тебе скучать! — Крупные и горькие слезы скатывались по ее белоснежным щекам. — Черт возьми! — негромко воскликнула она. — Ты такой добрый! Дай мне руку! Дай же мне руку! Ты самый лучший друг на свете! Разве мне когда-нибудь удастся найти такого друга?

Сейчас она играла, но у него в горле застрял комок, и на мгновение возникла безумная мысль, которая принялась метаться в голове туда-сюда, словно слепой, спотыкаясь о тяжелую мебель: жениться? Он знал, что достаточно было лишь намека, и она будет принадлежать лишь ему, и никогда не посмотрит ни на кого другого, потому что он всегда будет ее понимать.

На следующий день на вокзале она радовалась всему: и подаренным цветам, и своему купе, и предстоящей поездке — она еще никогда не ездила так далеко. Когда она целовала его на прощание, ее бездонные глаза вновь оказались рядом, и она прижалась к нему так, словно была не в силах от него оторваться. Она опять расплакалась, но он знал, что за слезами прячется радость — ведь впереди ее ждали новые, неизведанные, приключения. Когда он вышел из здания вокзала, Нью-Йорк показался ему до странности пустым. Благодаря ее взгляду все вокруг, как и прежде, выглядело красочным; а теперь все вновь покрыла серая завеса прошлого. На следующий день он пришел к одному знаменитому врачу в кабинет на верхнем этаже небоскреба на Парк-авеню — он не был здесь уже десять лет.

— Осмотрите, пожалуйста, мою гортань, — сказал он. — Я ни на что не надеюсь, но вдруг что-то изменилось?

Ему пришлось проглотить сложную систему зеркал. Он вдыхал и выдыхал, пытался брать высокие и низкие ноты, кашлял по команде. Врач все тщательно осмотрел и ощупал. Затем сел и снял очки.

— Никаких изменений! — сказал он. — Связки совершенно нормальные, они просто износились. Медицина здесь бессильна.

— Так я и думал, — покорно, словно он был в чем-то виноват, сказал Джейкоб. — Практически