Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов

– Простите, что я вас не предупредила, господин Тэлавер, чтобудет еще один гость, – церемонничала Вероника. – Это двоюродный братмоего покойного мужа Нугзар Ламадзе. Он появился неожиданно, как... – тутона хохотнула, – как черт из табакерки!

– Ай-ай-ай, Вероника, – зажеманничал Нугзар, который всвоем модном костюмчике и ярком галстуке, да еще и с горячей кавказскойфактурой, по американской классификации выглядел как что-то близкое к категории«латинский любовник». – Ай-ай-ай! Опять «черт»?

Веронику поразило, что всесильный энкавэдэшник явностесняется иностранца.

– Я, конечно, не ангел, но все же не черт! – повторилНугзар свою излюбленную шутку.

– Я вижу, – сказал Кевин.

– Что? – как бы слегка вздрогнул Нугзар.

– Что вы не ангел, – улыбнулся Кевин.

– А вы, господин Тэлавер? – Нугзар, явно для того,чтобы побороть свое странное смущение, прищурился на американца. – Вы,по-моему, тоже не ангел?

Вероника развеселилась:

– Ну, садитесь к столу, черти!

За столом, едва выпили по первой рюмке, Кевин склонился ксоседу и спросил:

– Вы из энкавэдэ, Нугзар?

От неожиданности «латинский любовник» уронил на скатертьдавно уже облюбованный гриб.

– А почему вы так решили, господин Тэлавер?

– Сразу же видно, – любезно пояснил американец. –Как только я вас увидел, сразу же подумал: ну, сегодня у мадам Градовой человекиз тайной полиции.

Все рассмеялись вполне добродушно, но Нугзар не смогостановиться, когда другие замолчали. Он все хохотал, пуще и пуще, вытирал лицосвоим красивым платком и снова начинал кудахтать так, что Вероника и Кевинстали переглядываться с опаской.

– Ой, вы меня уморили, Кевин, – наконец сказалНугзар. – Вот коллегам расскажу, тоже обхохочутся! Ну, давайте выпьем заамериканский зоркий глаз!

– Не распространяйте это на всех американцев, – сказалКевин. – Уверяю вас, любой мой коллега сразу же поверил бы, если бы выпредставились, скажем, укротителем питонов. У меня это просто от занятийрусской литературой.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Нугзар. – Давайтевыпьем за русскую литературу! Эта нация ни хрена не создала великолепного,кроме литературы и тайной полиции, как вы выражаетесь. Мы выражаемся иначе –органы пролетарской диктатуры. Вам смешно? Почему не смеетесь? Можно смеяться,не бойтесь! Теперь, когда я разоблачен, давайте говорить напрямую. Вот скажите,Кевин, какие планы у Америки на Тихом океане?

Опять все трое начали хохотать, хотя вроде ничего смешногоне было сказано. Как будто веселящий газ Чека пускает через какие-то своитайные дырки. Так и весь ужин прошел. Агаша даже несколько раз в столовуюзаглядывала. Что происходит? Хохот стоит, звон бокалов, как будто целая большаярать гуляет, а там всего лишь Вероникочка и Нугзарчик (Агаша помнила его еще потанцам 1925 года) да один приличный гражданин из ненаших.

Часа через два Нугзар стал прощаться. Естественно, облобызал«атлантического союзника» и взял с него слово приехать в Грузию на кабаньюохоту. Не в том смысле, Кевин, что кабаны будут охотиться на людей, а наоборот.Чуть-чуть, в хорошем стиле, покачиваясь, потащил с вешалки плащ, по дорогезацепил телефонную трубку, буркнул в нее «Ламадзе» и двинулся к дверям. Вдверях прихватил Вероникино ухо, шепнул в него: «Хороший парень!» – после чегоисчез.

В квартире теперь стояла полная тишина. Вероника погасиласвет в прихожей, сбросила туфли. Потом подумала: «Войду к нему совсем голой!» –и стащила через голову платье. Когда она вошла, в столовой тоже было темно,только за окнами через улицу на стене телеграфа светился под лампами огромныйпортрет Сталина. Полковник Тэлавер, выключив свет, тоже сильно саморазоблачился– сбросил пиджак и расслабил галстук. Явление голой нимфы потрясло его. Вотона, награда за танталовы муки! «Стой, стой, – прошептала она. –Ну-ка, дай-ка! Ой, что же, а здесь почему просто пуговки?»

Всю ночь они предавались любви, как двадцатилетние дети, а кутру она прижала к губам палец и написала в блокноте карандашом: «Это нашапервая и последняя ночь, Кевин. Они требуют, чтобы я работала на них, шпионилаза тобой. Иначе – не выпустят».

Прочтя, он взял у нее карандаш, перевернул страницу блокнотаи написал одно слово: «Соглашайся». Подумав, поставил восклицательный знак.Потом вырвал оба листочка, смял и поджег их зажигалкой. Подбрасывал в ладонях,пока они не сгорели дотла.

В Серебряном Бору теперь еще до темноты начиналифилигранствовать соловьи. Нина, сидя на ступенях террасы, цитировала Зощенко:«Жрать им хочется, вот и поют!» Мэри Вахтанговна издали бросала на нее взглядыи видела, что все не так-то просто: дочка, кажется, опять влюблена. Снова онане лишний человек в «соловьином саду». Нина следила взглядом за полетамисветляков. Они возникали иной раз у самого носа, зажигали фонарик и, повисевдолю секунды в диогеновом раздумье, сливались с темнотой. Вспышки мелькали повсему саду, поднимались даже к вершинам деревьев. Мгновенные имитаторы планет.Я ему скажу, чтобы нарисовал такой примитивный пейзаж, ранняя летняя ночь сосветляками. Пусть потрудится. А я припишу внизу соловьиный свист. Это будетпримитив, жалкая человеческая жалость, прощание с войной.

Мэри и Вероника сидели в отдалении на скамье, следили замелькающими девочками, тихо разговаривали. Смерть Никиты опять притянула ихдруг к другу.

– Посмотри, родная моя, – сказала Мэри с нежнейшимигрузинскими придыханиями. – Видишь эти кусты под окном спальни? В тот деньи, я уверена, точно в тот момент, что-то меня толкнуло к окну. Мы как разтолько что выставили зимние рамы, все открыли... воздух, запах весны... и вдругмне показалось, что там Никита прошел, вернее, не прошел, а как-то быстропроплыл, как будто на боку проплыл через кусты... Уверена, что это он прощалсясо мной...

Вероника целовала ее щеку и ласкала плечо.

– Мэричка, я никому не хочу пока говорить, но я, возможно,скоро уеду в Америку.

– А как же Бабочка? Ты не дождешься его? – спросиластарая женщина так, будто и не удивлена Америкой.

– Мне нужно как можно скорее уехать, – зашепталаВероника. – Это очень важно. Для всех. Для Борьки тоже. Поверь мне, Мэри,я спасаю не только себя.

– Кому же мне еще верить, если не тебе? Ты – мать моихвнуков.

Они поцеловались и прижались друг к дружке. Подошла ревниваяНинка:

– Пустите, что ли, меня в серединку!

Теперь сидели, обнявшись, втроем.