Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Теперешний рассказ чрезвычайно завлек меня… всех Карлинских я вижу перед глазами…

— А я… я вижу весь этот прекрасный и непостижимый мир Божий! — подхватил Юстин. — Пойдемте в сад… шум деревьев и тишина природы лучше всего убаюкают нас. Если мы не сумеем понять, то, по крайней мере, предчувствием угадаем гармонию вселенной…

При этих словах Юлиан хотел было подняться с места, но у него не стало сил, бледный, ослабленный — он с принужденной улыбкой взглянул на Алексея и сказал:

— Ступайте одни, а меня оставьте здесь: я посижу, помечтаю и отдохну… Хоть стыдно признаться, но я ужасно ослабел и не могу встать с места…

Алексей и Юстин вышли в сад и исчезли в ночном сумраке. Между тем мечты Юлиана вскоре перешли в странные грезы… ресницы сами собою склеились — и при догоравшей свече, с улыбкою на устах, он совершенно потерял силы и погрузился в глубокий сон…

* * *

Уже совсем рассвело, и церковный звон, разбудив Юлиана, прервал также горячий разговор Алексея и Юстина, которые, не смыкая глаз, всю ночь ходили по садовым аллеям…

Молодые люди сблизились друг с другом, как родные братья, и, проведя сегодняшнюю ночь наедине, под сенью старых лип, они были точно старые знакомые. Когда церковный звон опять призвал их в дом, они нашли там Юлиана, пробуждавшегося от сна и с удивлением оглядывавшегося на все стороны… Наконец бледный Карлинский встал с места, немного стыдясь перед друзьями того, что не мог преодолеть своей слабости. В эту же минуту вышел из своих покоев Атаназий с книгою и четками.

— Пойдемте молиться, — сказал он важным тоном, — единственное счастье человека в молитве… это для меня поэзия жизни… Ксендз Мирейко ждет нас в костеле…

Вся дворня мало-помалу высыпала изо всех углов на площадку перед домом и направилась к костелу… У главных дверей стоял ксендз, одетый в длинную альбу и с беспокойством глядевший в направлении к барскому дому, потому что, хоть человек набожный, он не любил, если приходилось завтракать несколькими часами позже обыкновенного… Все мы слабы!

Пани Гончаревская уже после всех вышла из своего флигеля, спеша также к костелу, и через несколько минут собрались все… Для гостей в костеле находились скамьи и стулья, но хозяин, простояв короткое время на коленях на жестком полу, упал ниц и начал молиться, испуская стоны… Костел в Шуре не был похож на обыкновенные домовые, отличающиеся убранством и красотою, это было старое деревянное здание, ничем не украшенное и более похожее на деревенские наши костелы.

Ксендз Мирейко начал обедню. Юстин прислуживал ему, а дворня Атаназия запела старинную церковную песнь и продолжала ее хором во все время освящения Святых Даров.

Хорунжич всю обедню пролежал ниц на полу и по окончании ее встал еще нескоро. Все уже вышли из костела, а он еще продолжал молиться, хоть это очень не нравилось капуцину. Ксендз Мирейко не смел сказать прямо, что ему хочется скорее покушать кофе, кроме того, он беспокоился о том, дабы долговременное лежание на полу не повредило здоровью старца. Наконец на пороге костела показался Атаназий, как будто пробужденный от сна.

— Знаете ли, хозяюшка, — шепнул капуцин пани Гончаревской, — наш Хорунжич не спал всю ночь, да и гостям-то, кажется, не дал сомкнуть глаз… Это очень хорошо… но всему должны быть границы… Хорунжич сделается болен…

— Но что прикажете мне делать? — отвечала пани Гончаревская. — Видите — кто здесь слушается меня?.. Никто!.. Ни одна душа!.. Пан Хорунжич, точно избалованный ребенок… делает, что ему пригрезится, нет никакой возможности пособить ему…

Все окружили стол с завтраком, но Атаназий не подошел к нему. Сегодня был пост, а в такие дни он ничего не употреблял, кроме хлеба и воды.

— Для вас, — сказал старик с улыбкой, — кажется, представляется смешным даже то, что искони признано вернейшим средством к душевному подкреплению… Вы не верите в посты и не можете поститься. Не удивляюсь этому: ваше тело привыкло к неге и прихотям, оно умерло бы, если бы вы перестали поддерживать его пищей, потому что вы живете только телом. Уже несколько тысяч лет у всех народов, во всех религиях и учреждениях, вы найдете пост, как вернейшее средство к свободе духа… но для теперешнего поколения вековая истина стала предрассудком… Притом, как можете вы поститься, если пост, равно как и молитва, не согласуется с вашей жизнью?.. Так не глядите на чудака, который, питаясь одним хлебом и водою, чувствует себя гораздо бодрее, здоровее и сильнее, чем вы после самых питательных кушаний…

И Карлинский, как бы проникнутый сожалением к Юлиану, поцеловал его в голову.

— Бедное дитя! — произнес он шепотом. — Ну, скажи мне что-нибудь об Анне, — прибавил он, спустя минуту, — не спрашиваю об ее здоровье, а только о том, как она пьет свою чашу, как носит свой терновый венец? Выражается ли на ее лице жизнь, полная самоотвержения и милосердия к ближним?

— Нет, — живо проговорил Юлиан, — нет, дядюшка!.. Анна — это ангел, который никогда не смотрит на свои покрытые ранами ноги…

— Только она достойна старинной крови нашей, — воскликнул Атаназий в восторге, — потому-то именно ей, а не тебе послал я терновый венец!.. Не упрекаю тебя, ты не мог быть другим человеком… ты — живая правда слов Божиих и наказание за грехи родителей наших, ты сознаешь добро, но не в состоянии исполнить его, в твоих жилах водянистая кровь течет потоком заблуждений, какие с природою перелились в тебя… твоя душа хоть порывается вверх, но взлететь не может!..

Эти слова взволновали Юлиана. Старец крепко прижал его к сердцу и произнес:

— Да совершится то, что написано в неисповедимых судьбах Божиих! Нам предназначено упасть… ничто не изменит предопределения…

— Пан Хорунжич! — прервал ксендз Мирейко. — Вы произносите печальные пророчества… К чему это? Для чего? Сомневаться в милосердии Божием противно нашей религии…

Покорный старец замолчал.

Завтрак кончился в тишине, прерываемой только вздохами пани Гончаревской, с сожалением глядевшей на хозяина, и жеванием капуцина, по очереди истреблявшего все, что находилось на столе. Лошади Юлиана уже были поданы — и Атаназий, чувствуя приближающуюся минуту разлуки, сделался еще печальнее, прохаживался, взглядывал на племянника и вздыхал. Алексей с Юстином вышли на крыльцо и продолжали прерванный ночной разговор… Долго откладывали разлуку, потому что и Юлиану также тяжело было покинуть Атаназия. Он чувствовал невольное влечение к дяде, несмотря на то, что, может быть, не было на свете двух существ более противоположных друг другу, как они, но эта-то самая противоположность направлений и характеров и составляла связь