Дневник. 1873–1882. Том 2 - Дмитрий Милютин

Дело в том, что проект означенного положения был составлен финляндскими дельцами помимо Военного министерства, с полным устранением последнего от заведывания военными силами Великого княжества, и, несмотря на представленные мною весьма существенные возражения против такого обособления и одобрение этих возражений самим государем, проект финляндцев почти без изменения был поднесен на высочайшее утверждение. Когда же я упрекнул в таком подлоге барона Шернваля, мне заявили в успокоение, что положение вводится только в виде опыта и по истечении 10 лет могут быть сделаны изменения, какие окажутся необходимыми.

Ввиду такого заявления я признавал нужным сохранить за военным министром полную независимость мнения при будущем пересмотре положения и не связывать его никак с управлением Великим княжеством. На первый мой отказ от назначенного финляндским сенатом добавочного содержания барон Шернваль отвечал, что сумма уже ассигнована сенатом, внесена в финансовую роспись и отказ мой произвел бы замешательство в отчетности.

Однако же я настоял на своем отказе, присовокупив, что предоставляю финляндскому правительству, во избежание приводимых неудобств, обратить ассигнованную им сумму на улучшения в размещении русских войск в Финляндии.

Финляндцы, разумеется, поняли колкий мой намек. Письмо мое было представлено государю, который и потребовал по этому случаю барона Шернваля в одно время со мной. Я объяснил государю свои побуждения. Государь решил, чтобы назначенную сенатом сумму все-таки доставили в мое распоряжение для покрытия расходов, какие я признаю полезными.

После доклада я заехал к Гирсу, чтобы переговорить с ним по содержанию вновь полученного письма от нашего посла в Берлине. Сабуров, со своею обычною ретивостью, слишком поспешно и горячо уцепился за мой проект о Балканской конфедерации. Он уже собирается заговорить о нем с Бисмарком и даже ввести его в переговоры с Австрией. Гирс испугался такой несвоевременной фантазии посла и прислал мне заметки, набросанные бароном Жомини по поводу означенного проекта. Я поспешил объяснить Гирсу, что, по моим понятиям, было бы преждевременно теперь заводить речь о моем проекте не только с Австрией, но и с Бисмарком. Я вполне согласился с Гирсом, что прежде надобно закончить переговоры, начатые уже о заключении тройственного союза, дать укрепиться этому союзу и уже после того выждать благоприятных обстоятельств, чтобы завести речь о соглашении на случай окончательного распада Турции.

Записка моя была написана вовсе не в виде программы для ведения политики в ближайшее время, а как указание на возможность будущего решения пресловутого восточного вопроса [без общей войны] в тот исторический момент, когда Турецкой империи суждено окончить свое существование. Предварительное же соглашение между большими державами, по моему предположению, могло бы отвратить тот всеобщий катаклизм и европейскую войну, без которых, по укоренившемуся издавна убеждению, не обойдется окончательное падение Оттоманской империи. Только в таком смысле и полагал я полезным когда-нибудь, при благоприятных условиях, завести речь о будущности Балканского полуострова. Таким образом, между Гирсом и мною нет ни малейшего разномыслия. Поэтому решено было в этом же смысле дать указания и Сабурову. Вечером же Гирс прислал мне на просмотр набросанный рукою барона Жомини черновой ответ послу.

18 февраля. Среда. Трактат с Китаем наконец подписан, и маркиз Цзен уехал. Придется ожидать несколько месяцев известия из Пекина о том, будет ли на этот раз ратифицирован новый договор.

Вследствие наших неоднократных разговоров с Гирсом о замышляемом Сабуровым приступе к переговорам с Бисмарком барон Жомини легко изложил общий план нашей будущей политики в виде инструкции для нашего посла в Берлине. У Жомини замечательная способность скоро схватить чужую мысль и развить ее в стройном, почти изящном изложении. Я сделал только одно замечание о том, что в разных местах записки высказываются почти противоположные соображения относительно будущей участи самого Царьграда: делается ссылка то на тайное Рейхенбергское соглашение (по которому Константинополь должен сделаться вольным городом); то на мою записку, оставляющую его в руках турок; то, наконец, на фразу, вырвавшуюся когда-то у Бисмарка, о предоставлении Салоник австрийцам, а Константинополя – русским.

Я объяснил Гирсу, что в плане нашей политики надобно остановиться на каком-либо одном, определенном решении этого вопроса. Повторю еще раз, что решение вопроса о Константинополе в таком смысле, как намекал Бисмарк, было бы неосуществимою мечтой: оно не было бы допущено ни Англией, ни другими морскими державами. Превращение Константинополя в вольный город есть так же миф неосуществимый: это было бы равносильно передаче мнимого вольного города в руки Англии. Следовательно, остается одно возможное и вместе с тем наименее для нас невыгодное решение – оставление Константинополя во власти турок, но под контролем общеевропейской дипломатии и как составной части Балканской конфедерации.

Прошлое воскресенье (15 февраля) ознаменовалось семейной радостью – рождением сына у дочери моей Елены Гершельман. С тех пор не прекращаются поздравления с приращением семьи. Сегодня приехал из Крыма сын мой, в отпуск на несколько дней.

1 марта. Воскресенье. Беру перо под тяжелым впечатлением постигшего Россию сегодня утром великого несчастья – страшной, мученической кончины нашего царя-освободителя. Картина, которую представлял кабинет императора Александра II в последние минуты его жизни, оставит навсегда потрясающее воспоминание. Я был в числе свидетелей агонии его: он лежал с раздробленными ногами на походной кровати в бессознательном состоянии, окруженный врачами и многочисленным семейством. Он едва дышал; для поддержания дыхания ему вдували кислород, пока хирурги бинтовали раздробленные члены; княгиня Юрьевская и наследник цесаревич (теперь уже император) держали голову страдальца.

Несмотря на все усилия продлить его жизнь, дыхание совсем прекратилось в 3 часа 35 минут. Протоиерей Бажанов, едва успев причастить умирающего, прочел отходную. Мы, все присутствовавшие, стали на колени вокруг смертного одра и затем перенесли тело в другую комнату – в парадный кабинет. Новый император, глубоко растроганный, отдал некоторые приказания собравшимся около него министрам, и сейчас же были разосланы во все стороны телеграммы о постигшем Россию несчастье.

Трагическая кончина императора Александра II производит впечатление тем сильнее, что совершилась совсем неожиданно, когда преступная крамола казалась подавленною, когда начали изглаживаться из памяти прежние злодейские покушения на цареубийство. Два дня тому назад были арестованы два человека из числа главных злодеев, которых давно уже разыскивали. Еще вчера государь говорил мне об этом с довольным видом и сегодня утром был в особенно хорошем расположении духа. Я видел его на разводе: он подозвал меня к себе для передачи какого-то приказания и в последний раз подал мне руку; он любезно разговаривал с послами, не исключая на сей раз и турецкого.

С развода он уехал в карете вместе с великим князем Михаилом Николаевичем к великой княгине Екатерине Михайловне, а от нее поехал уже один в Зимний дворец. Было около 2½ часов, когда карета, окруженная конвойными казаками, быстро проезжала вдоль Екатерининского канала от Михайловской улицы к Тройному мосту и когда раздался первый взрыв подброшенного под карету снаряда. Карета, поврежденная не очень сильно, остановилась; государь вышел из нее и пошел пешком к тому месту, где лежал раненый казак, которого поднимали сбежавшиеся люди. В то время как государь подходил к этой кучке, под его ноги подбросили второй снаряд. Государь был страшно изувечен; его подняли, положили на сани и тихо повезли к дворцу. Сначала он сохранял еще сознание и произнес: «Скорее домой»; но когда внесли его во дворец, он уже был без чувств.