Чертополох. Излом - Варвара Шихарева

Последовавшее за этим приказом глухое буханье сапог пояснило Ставгару, что «Карающие» ушли исполнять волю Остена: скованный по рукам и ногам Владетель более не мог пошевелиться даже на волосок, а перехвативший лоб кожаный ремень лишил его возможности смотреть по сторонам. Все, что оставалось Бжестрову – это созерцать нависшие над ним тяжелые потолочные своды. Душу затопило горьким осознанием собственного бессилия – своим сопротивлением он не достиг ничего, кроме мизерной, всего в несколько ударов сердца, отсрочки!

– Знаешь, я ведь действительно не солгал, когда порадовался затеянной тобою возне, – Остен приблизился к своему пленнику вплотную. Теперь он навис над ним настоящей скалой, сжимая в руке простую глиняную чашу, – Ведь только у молодого, полного сил человека есть возможность пережить грядущий ритуал. А мне надо, чтобы ты выжил… Впрочем, это надо даже тебе.

– Ни ты, ни Амэн ничего не получите от меня. Лучше смерть, – вот теперь из-за спокойного, и даже словно бы отрешенного от всего земного лица Остена Ставгару стало страшно, а тысячник на его отчаянный протест лишь укоризненно качнул головой.

– Жизнь нужна тебе так же, как и мне, крейговец. Ты поймешь это – если и не сейчас, то позже. А вот твое упрямство действительно может навредить. Грядущее колдовство станет очень болезненным для тебя. И чем больше ты будешь сопротивляться происходящим переменам, тем хуже сам себе сделаешь. Я же не могу допустить твоей смерти.

На последних словах Олдер опустился возле Ставгара на корточки, и Владетель ощутил исходящий от чаши дурманящий и тяжелый травяной дух.

– Выпьешь сам? Или прикажешь влить в тебя это силой, Владетель? – теперь в голосе тысячника послышалась плохо скрытая издевка, и бессильная ярость вскипела в сердце Бжестрова с новой силой.

– Да засунь себе этот отвар…

Договорить Бжестров не успел. Словно бы отлитые из железа пальцы тысячника сжали челюсти Ставгара, не давая им сомкнуться, и в рот Владетелю полился темный, тягучий настой. Бжестров закашлялся, попытался выплюнуть колдовское зелье, но Остен не ослабил хватки, остановившись лишь тогда, когда чаша опустела, а большая часть отвара таки попала туда, куда нужно.

Добившись своего, Остен поднялся и отступил куда-то в сторону, и перед глазами Владетеля вновь оказались тяжелые своды подземелья…. А потом откуда-то внезапно пришла усталость – навалилась на грудь тяжелым камнем, налила свинцом веки… Не в силах противится завладевшему им мороку, Ставгар устало закрыл глаза, но в тот же миг его уши заполнились странным гулом, а под веками словно бы зажгись огни – малиновые и желтые, оранжевые, алые – они казалось, были способны обжечь одним своим цветом, но когда Владетель вновь посмотрел на нависшие над ним камни, все стало еще хуже. Теперь между ним и потолком словно бы простиралась толща воды. Очертания стали нечеткими, контуры размывалось, камни точно дрожали в невидимом мареве…

Ставгар попытался что-то сказать, но из горла донесся лишь надсадный хрип, а потом совсем близко раздался отчаянный птичий клекот, и еще через мгновение Бжестров вновь увидел над собою Остена, а рядом с ним стоял пожилой воин с молодым беркутом в руках. Птица еще не достигла пяти лет – об этом свидетельствовало и ее более темное, в отличие от взрослого, оперение, и белая полоса на хвосте, зато длинные лапы с кривыми когтями оказались на диво мощными. Впрочем, это обстоятельство мало помогло беркуту – как он ни бился, как ни пытался добраться изогнутым клювом до защищенных толстой воловьей кожей перчаток рук своего пленителя, «Карающий» по-прежнему крепко держал птицу.

– Зачем? – отчаянный хрип наконец-то вылился во вполне ясный вопрос, но Остен не стал пояснять Бжестрову, с какой стати притащил в казематы птицу из родового герба Владетеля. Лишь усмехнулся, а Ставгар с ужасом увидел, что стоящие над ним «Карающие» изменились так же, как и окружающий его мир. Лицо прислуживающего тысячнику воина неожиданно помолодело – разгладились морщины, посветлела выдубленная ветрами кожа, зато глаза ратника показались Бжестрову выцветшими и словно бы присыпанными пеплом.

На Олдера же вообще было невозможно смотреть из-за внезапно ожившего рунического узора. Черные и красные линии рисунка, налившись непонятной силой, то тяжело пульсировали, а то и вовсе лениво шевелились – в точности так, как двигаются сытые змеи…

– Что… Это?.. – онемевшие губы шевелились с трудом, да и шепот Ставгара был почти неслышен, но Остен все же разобрал эти слова, невзирая на отчаянный клекот беркута.

– Не сейчас, Владетель. Потом, – и тут в руке тысячника блеснул нож, птичий крик оборвался на самой высокой ноте, а на лицо и грудь Бжестрова щедро закапала кровь убитой птицы. Горячая и липкая, она тут же растекалась по коже пленника, а Остен, дождавшись когда тело оцепеневшего из-за действия зелья Владетеля покроется узором из алых дорожек, взял из рук помощника уже бездыханного беркута и, одним взмахом ножа вскрыв грудную клетку птицы, извлек из нее сердце. После же, присев на корточки, положил свою добычу на грудь Бжестрову и принялся водить ножом по его коже, точно вычерчивая на ней очередную руническую вязь.

Хотя каждый взмах остро отточенного лезвия глубоко ранил лежащего в колдовском круге Ставгара, тот не чувствовал боли – лишь ощущал, как нож Остена вспарывает кожу на груди, как его, выступающая из этих порезов кровь тут же смешивается с еще не остывшей кровью птицы… Несмотря на затуманившееся сознание, Бжестров понимал, что с ним происходит что-то неправильное и зловещее, но противиться этому не мог, да и смысл действий колдуна ускользал от Владетеля. Произносимый же Остеном хриплый и гортанный речитатив казался и вовсе словами безумца:

– Заклинаю ночью и огнем, приказываю ветром и небом. Подобное к подобному, именуемое к именуемому, кровь смешается с кровью, два сердца сольются в одно, и душа соединиться с душою. По слову моему двое станут одним – разум прежний, но в теле новом…

При последних словах нож Остена впился в грудь Бжестрова настолько глубоко, что тот дернулся от пронзившей его боли, а потом птичье сердце судорожно сжалось, словно бы пытаясь прогнать кровь по навеки отделенным от него сосудам… Затихло на миг, а после ударило вновь, и намного сильнее, чем прежде… А потом еще… И еще…

Охвативший Ставгара ужас сковал его не хуже цепей, а мертвое сердце беркута меж тем продолжало биться в такт человеческому, с каждым ударом словно бы врастая в грудь Владетеля:

– Нет… – едва слышно прошептал Ставгар, но Остен склонил над ним искаженное чудовищным напряжением лицо, и хрипло произнес:

– По слову моему обретешь крылья! – И, распрямившись, ударил Бжестрова ножом в грудь, метя в оживленное его же колдовством птичье сердце.

В тот же миг Владетеля пронзила острая боль – казалось, колдун вместе с сердцем беркута пробил и его собственное, но, послушное колдовству, оно продолжало биться, и с каждым его ударом боль становилось сильнее и распространялась дальше, охватывая все тело. Словно бы невидимые руки принялись ломать и скручивать кости бьющегося в колдовском круге Ставгара, рвать его мышцы и жилы, сминать внутренности в тугой, сочащийся кровью комок. Терпеть такую муку было выше человеческих сил, но колдовство амэнского тысячника по-прежнему держало крепко, и единственное, над чем Владетель вновь обрел власть, был его собственный, нежданно вернувшийся голос. И Бжестров, не помня себя, заходился криком до тех пор, пока сорванный им голос не перешел в сиплый вой, а боль все не утихала – ломала, корежила, жгла огнем…