Размышления о богослужении - Георгий Петрович Чистяков

Но и на это мне не хочется смотреть сейчас свысока (тем более – повторять банальные истины о делении на помощников и пациентов), потому что я тоже очень и очень его любила и люблю и бесконечно благодарна за его щедрую дружбу – братскую и отеческую одновременно.

Отец Георгий, разумеется, знал об особом отношении к себе (говорил, что, чтобы не зазнаваться, надо очень много вкалывать) и умел очень смешно высмеивать этот пиетет перед ним, превращая всё в шутку и неизменно приводя нас в смущение. Например, передавая мне через кого-то какую-то просьбу, он добавлял: «И передайте Ане, что я не прошу, а повелеваю!» Это было очень забавно, потому что абсолютно противоречило его антиавторитарной натуре. В другой раз, во время какой-то конференции, наливая отцу Георгию чай из титана, я случайно пролила горячую воду (слава Богу, не кипяток) мимо чашки ему на руку. Отец Георгий, радуясь моему смятению, неизменно при встречах тряс кистью и с радостно-коварной улыбкой приговаривал: «Обварила батюшку, обварила!» Отношением к священнику как к жрецу он чрезвычайно тяготился: всякий раз, когда слишком резвые прихожане успевали-таки вместе с крестом в конце службы поцеловать ему и руку, он морщился, как от боли. Юмор его был свободный и с огромной иронией по отношению к себе и близким. Он радостно смеялся, рассказывая разные казусы; например, как в поисках книжного ларька влетел в рясе сослепу в киоск с женскими колготками и как странно на него там посмотрели; или как один священник говорил родителям после крещения ребенка: «Вот я читал молитвы, вы многое поняли? Нет. И я ничего не понял, на то это и таинство».

В хорошем расположении духа любил фантазировать, развивая и дополняя подробностями какие-нибудь дурацкие прожекты; например, как мы устроим православно-патриотический летний лагерь, он отпустит бороду до пят, а мы с Машкой будем щеголять в платочках и брать благословение на каждый чих и петь «Боже царя храни»; или чту он будет говорить, когда его назначат епископом; или как он уйдет отшельником во французский средневековый монастырь.

В беседах и проповедях мог приводить самые неожиданные примеры – цитировать Хайдеггера, Соловьёва, Горация, какую-то несусветную попсу, услышанную в такси, а также Высоцкого, Плеханова и Карлсона, который живет на крыше (последнего он особенно уважал).

Он хорошо умел утешать, иногда серьезно и вдаваясь в мельчайшие подробности, а иногда – смеша. Помню, как во время монтажа выставки ревела из-за какой-то ерунды, а отец Георгий, одетый в просторную черную рясу, отвлекал меня, изображая летучую мышь.

Иногда казалось, что я очень хорошо знаю, чту он скажет в том или ином случае, что даже нет смысла говорить, но он неизменно поражал нестандартным мышлением, новизной ракурса, неожиданными словами. А иногда, напротив, не отвечал ничего вовсе.

И еще было в нем очень естественное сочетание: благородная старомодность – в оборотах, манерах, вкусах и хорошем русском языке – и острейший интерес к миру, к современности, нелюбовь к табуированности, ханжеству и полное отсутствие страха «запачкать» душу «слишком мирскими» гражданско-политическими проблемами. Он был настоящим русским европейцем, человеком Академии и в то же время – человеком Поэзии. Отец Георгий участвовал во всех мыслимых и немыслимых гуманно-гуманитарных начинаниях – сборниках, журналах, конференциях, митингах и вечерах. Умел быть очень и даже слишком терпеливым, но одновременно глупость, особенно агрессивная или, не дай Бог, с душком ксенофобии, выводила его из себя мгновенно, он вспыхивал и во гневе бывал страшен, особенно с непривычки.

Но перед престолом или аналоем не было в нем и тени суеты и шума, перед Словом, перед самым главным он всегда именно предстоял. Когда он молился, смотреть было неловко, настолько сильно было ощущение, что присутствуешь при чем-то совершенно интимном. Помню, как была удивлена, когда он впал в ярость, увидев на дверях нашего храма объявление: «Благословляется выключать мобильные телефоны». Я считала объявление не очень удачной шуткой, другие – просто церковным сленгом, а отец Георгий кричал, заводясь всё больше, что это профанация Божьего благословения.

Недавно пришедшим прежде всего бросалась в глаза вся эта смешная со стороны, но щедрая по сути жестикуляция: хлопок по плечу, сотрясание кулаком и воздевание рук – всё это было подлинным, его собственным, не театральным (хотя он и был очень артистичен). Многих поражало, как он запоминал людей по именам, даже тех, кого видел давно или бегло – почти обижался, когда ему кого-то повторно представляли: «Я помню!», – восклицал он.

Нас он всегда называл именно так – Машка и Анька, Катька – чуть не сбиваясь на эту форму даже причащая – «раба Божия Машка…» В письмах иногда даже проскальзывало «дочки» – именно так, но ни в коем случае не «духовные чада». Церковная стилистика в ее современных псевдоблагочестивых формах была ему органически чужда.

Отличало его и внимание к мелочам – на случай детских крестин или дней рождений он имел в своей каморке запас подарочков, купленных в путешествиях или на ходу в подземном переходе: шкатулочки, плюшевые игрушки, машинки и книжки. Иногда поражал уж совсем какой-нибудь дурацкой мелочью: «А что это ты сегодня не в полосатом? Я уже привык, что у тебя вся одежда в полосочку, а сегодня выхожу из алтаря и вижу – непорядок!»

Времени у него всегда катастрофически не хватало, он всегда куда-то спешил, но старался хоть на секунду задержаться, осведомиться, на ходу поцеловать в макушку, шепнуть «ну, держись» или помахать рукой.

Правда, сил на это становилось к концу жизни всё меньше. И если раньше на литургии (или обедне, как он сам говорил) во время слов «Христос посреди нас!» он спрыгивал с солеи к людям, пожимая руки, то в последние годы уже не мог. Голос иногда становился тише, взгляд уставший, но ни то ни другое никогда не казалось погасшим.

Он бывал слабым, раздраженным и даже яростным, изможденным нехваткой времени и сил, а порой даже ужасно несправедливым. Он очень нуждался в людях и одновременно бесконечно уставал от них, стремясь к уединению.

«Если соль потеряет силу, кто сделает ее соленой?»[56]

У слов «святой» или «праведник» слишком много пустых или благочестивых наслоений, иконности, елейности, постности и, главное, – статичности, и поэтому я всё меньше понимаю, чту вкладывается в эти понятия.

Но я твердо знаю одно: благодаря отцу Георгию нам удалось хотя бы краешком глаза, сквозь щель приоткрытой им двери, но увидеть Рай. Тот, который начинается не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас.

22 июня 2013 г.