Радин - Лена Элтанг

Что там сказала Варгас? Я сама послала ему холсты, льняные, с двойным плетением, двести на двести шестьдесят, как он любит. А я-то, дурак, ползал по студии на коленях, заглядывал во все углы, собирая на себя паутину. Бригелла меж тем поступил, как положено по пьесе, ловко и саркастично.

Сколько раз я видел диптих с урбинским герцогом и герцогиней, на оборотной стороне там колесницы, белые кони и сам художник в лавровом венке. Да что далеко ходить, кустодиевская Венера, жаркая, рыжая, а на изнанке – дачники мирно пьют на веранде чай. И пейзажи Констебля, и карлик Бронзино, показывающий попеременно то мускулистую задницу, то прикрытую листьями гордость и славу. Вот я болван.

Радин вошел в дом, сбросил грязную одежду и завернулся в халат. Сейчас выкупаться – и спать, а в полдень мы переплавим драму в комедию. Доменика успеет приехать в галерею, во всем признаться, снять рамы и перетянуть холсты. Нужны плоскогубцы, степлер и щипцы для натяжки. Если лейтенант придет за своим falsificador, как обещал, то останется с носом: подделок на аукционе не будет. Радин поставил кофейник на огонь и вспомнил, что не купил сахару.

Нет, холсты перетягивать бесполезно. Буклеты с золотыми рыбами уже разосланы, я сам видел их на столе в галерее. На буклетах одно, а на аукционе другое? Публика возмутится, а тут еще Тьягу со своими полисменами. Хорошо, что вы рассказали про выставку, сказал он тогда, чем больше шума, тем лучше выглядит полиция в прессе!

Радин снял кофейник с плиты, руки у него дрожали, глаза слезились от утреннего света. Я должен объяснить Доменике, каково ее положение. Посплю полчаса и позвоню на виллу «Верде». Выбора нет, аукцион придется отменить!

Малу

в Катехизисе написано, что ожесточение сердца увеличивает грех, а мое сердце в ожесточении с двадцать девятого декабря прошлого года, кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет!

когда гарай в тот день про Езавель заговорил, я здорово струхнула – однажды он поймет, кого на самом деле в реку бросили, и тогда извергнемся мы с падроном и засохнем

я тогда к индейцу подошла, он в подвале предохранитель чинил, попросила такой травы, чтобы человеку память навсегда отшибло, а веса в человеке пудов шесть

обычно индеец ничему не удивляется, а тут вдруг отвертку бросил и уставился на меня сердито: от рыжего отвяжись, у него покровители есть в подземном мире, сунешься еще раз – прилетит тебе обратно, как пластина для охоты на зайцев!

потом-то я поняла, что он хозяйке продал, а мне отказал, а надо было наоборот – она даже лекарство себе на сахар накапать не может, а тут и сварить надо правильно, и через марлю процедить

да чего там, она на колье своем любимом ущерба не заметила – я той ночью жемчуг в траве собрала, изгваздалась вся, ползала с фонариком, утром к ювелиру снесла, есть у меня знакомый еврей на рибейре, а через два дня ковер в прихожей чистила и еще одну бусину нашла, вместе с цепочкой от застежки!

до сих пор каждую минуту той ночи помню: в животе у меня скрежет, будто там адская пасть открылась с огненными зубами, а я хлопочу, стиснув зубы, и туфли отчистила, и кровь на полу замыла, и падрона на руа лапа с ключами отправила

вот пока я это делала, слезы у меня и заледенели

Доменика

Теперь понятно, почему Гарай так настаивал на моем отъезде. Мы с ним говорили, не слыша друг друга, прямо как мать и сын в опере Даллапикколы, которую я видела в прошлом году. Вся сцена была заставлена клетками, герой ожидал казни в Сарагосе, их дуэт с матерью состоял из двух сумбурных монологов, никак не связанных между собой. Каждый завывал о своем, а могли ведь послушать друг друга напоследок!

Мне пришлось пролежать в ванной два часа, чтобы смыть с себя зеленую грязь Матозиньоша, потом я надела спортивный костюм и устроила в твоей студии обыск. Мария-Лупула гремела на кухне кастрюлями, как будто собиралась забрать их с собой. Помнишь, ты говорил, что войны завершаются не потерей всех людей и средств, а смертью поваров на полевой кухне? Если я ее оставлю, у нас в доме и впрямь развернутся военные действия. Я больше не в силах видеть это круглое лицо со сросшимися бровями, так что пусть уходит подобру-поздорову.

Вернувшись домой и услышав служанкино семь больших картин нарисовал, красивых, как небесный свод, я сложила медь с цинком и получила латунь. Вот почему ты там остался! Твоя сноровка вернулась к тебе, и ты боялся ее спугнуть. Ты всегда говорил, что талант – это груженная камнями телега, а сноровка – упрямый першерон.

Солнце стояло высоко, когда я закончила разбирать бесконечные папки. Просто удивительно, как много ты раньше работал, одних набросков карандашом набралось на четыре полки. Обнаружив папку с надписью Аррабида, я нашла в ней несколько эскизов: графику, акварель, даже китайское перо. Замерзшая река с конькобежцами, заиндевелые стекла трамвая, сквозь которые видны не то львиные гривы, не то парики времен Жуана Великодушного. Зима, которой в нашем городе не бывает!

Эти сюжеты я уже видела в апреле – на обратной стороне привезенных Гараем холстов, вернее, я видела законченную работу, а это было начало, неуверенное, но ошеломляющее. Некоторое время я сидела на полу, пытаясь собраться с мыслями. Потом вернулась к себе, открыла компьютер и набрала в поисковой строке: Энцо Гомеш Гарай, выставка живописи, зима 2019.

Одинокая заметка в «Público» с фотографией: полуголая девчонка в тюлевой пачке. Критик пенял на потерянное время и указывал хозяйке галереи, что репутацию нужно беречь, а устриц он может и дома поесть. Карикатура в «Diário», где хозяйка галереи изображена птицеголовой мамашей, катящей в огромной коляске одутловатого младенца в рыжей щетине. Больше ничего.

Я запустила поиск по блогам и нашла еще один снимок, сделанный, наверно, телефоном, с виду – обычный белый квадрат. Пост написан в феврале, блогер незнакомый, какой-то homem comum. Фото опубликовано с комментарием: зашел на выставку дебютанта, все будто стиральным порошком засыпано, так много пустоты, что не протолкнуться.

Увеличив снимок в десять раз, я разглядела изображение: белые пни, голубоватые тени, эйдосы деревьев. Я сказала merda! так громко, что кастрюли в кухне перестали греметь.

Радин. Суббота

Можжевельник в ночной росе качался у него перед глазами, виски ломило, будто от простуды. Промаявшись около часа, он встал с дивана, вытащил из кармана снадобье, полученное от Доменики, бросил несколько хлопьев в стакан со вчерашним чаем и выпил одним глотком. Потом он натянул плед на голову, прочел мантру, потом еще раз, но снова оказался в темной комнате с плетеным креслом-качалкой.

Он сидел на полу и вглядывался в лицо женщины, говорившей так тихо и размеренно, как будто она давала поручение служанке. Между ним и женщиной стоял круглый фонарик, синий луч упирался в потолок.

Так вы еще и не сыщик, процедила Доменика, ну, спасибо, что сказали. Но вы ведь мужчина, разве нет? Тогда принимайтесь за дело. Радин помотал головой: не могу.