На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

наших добрых чувствах, не греют ли руки на нашем всенародном горе подлые людишки?..»

А дальше нападки на Ивана Светличного, В. Чорновила, 3. Франко. Чорновил и Светличный якобы используют для себя общественные деньги, собранные семьям политзаключенных, — особенно переживали кагебисты-псевдолагерники за Мороза.

Но, как говорит Зинаида Михайловна Григоренко, «видны ослиные уши КГБ»: русизмы, украинская машинка (а письмо со штемпелем «Явас», Мордовия), грамматические ошибки-обмолвки («ваш заповедник имени Берия»). Видно было, что писал спец по чтению писем из лагеря, по украинскому самиздату, русский или русифицированный украинец (думаю, что если им дать хорошего украинского писателя в помощь, то и он покажет уши — такова специфика кагебистского самиздата).

Мать Недоборы рассказала, как она столкнулась с НКВД до войны. Она работала тогда заведующей райздравотдела. НКВД взял несколько врачей и обвинил их во вредительстве. Она, хорошо зная «вредителей», стала их защищать. Ее вызвали. Пришла, ждет у кабинета следователя. Он долго не показывается. Наконец два человека в форме зашли к нему и вышли вместе с ним. Он даже не взглянул на нее.

Она прождала до вечера. Наконец подошел сторож:

— Вы кого ждете, гражданка?

— Следователя Н. по делу врачей.

— Его арестовали как врага народа. Бегите, милочка, отсюда поскорее. Может, забудут.

Эта же ситуация описана в следующем анекдоте. В кабинет к следователю Иванову ворвался следователь Петров:

— Где Иванов? Вот ордер на его арест.

— Он вас пошел арестовать, тоже с ордером.

Глядя на нее, смеющуюся всевозможным анекдотам из нашего политического быта, стало легче за Владика. Она с ним, она его поддержит, а не станет помогать КГБ, спасая… сына от КГБ. А скольким приходится получать удар от родителей…

Тамара Левина рассказала о методе, который применили к ней. После допроса следователь повез ее на машине, по дороге читал стихи, вел светскую беседу. Привез за город, к ресторану, предложил зайти, поужинать. Сначала она не понимала, что к чему, когда же поняла, расхохоталась: «Да вы посмотрите на себя в зеркало! Как вам не стыдно!»

Я просидел два дня в коридоре суда. В первый день Вероника Калиновская пожалела меня и сидела со мной за компанию. К нам подошел милиционер, не пускавший в комнату суда. Он начал «тыкать», доказывать, что нам здесь делать нечего. Я довольно грубо попросил его убраться. Вероника стала переживать, что я обидел легавого.

— Он ведь хотел понять нас, зачем мы здесь скучаем. А «тыкал» потому, что так привык!

Меня сжало противоречивое чувство уважения к ее доброте а ля «князь Мышкин» и злости на эту абсолютную доброту.

— Ну, что ж, когда придем к власти, предложим тебя в министры справедливости. Будешь спасать кагебистов, палачей от гнева народного.

Прокурор на суде — Лебедев, старый маразматик. В его голове этот процесс — продолжение старых, добротных процессов 30-х годов, в которых он принимал участие. Поэтому он допускает гениальные обмолвки:

— Подсудимый Пономарев, когда вы последний раз встречались с Кировым?

Он имеет в виду, конечно, Петра Якира. Но его подводит общее у Петра Якира и Кирова — слог «кир», убийство Сталиным Ионы Якира и Кирова. Для него это всё враги народа, от Кирова — Якира до Пономарева— Якира.

Маразм общества выражен в маразме прокурора.

— Еврейские евреи…

Лебедев хотел похвалить государственных евреев, хороших, оборотом «советские евреи», чтобы противопоставить их плохим — сионистским, демократам (о процессе ГБ распускало слухи, что это сионисты. Когда Пономарев сказал, что он воспитывался в семье революционеров, из зала кто-то крикнул: «Бундовцы, конечно»…).

Для прокурора на самом деле нет хороших, советских евреев — они все жиды, пятая колонна. И поэтому он выдал «евреев в квадрате», т. е. «жидовские морды».

Адвокат Монахов, скучая от глупых речей Лебедева, читает как раз «Город Глупов» Салтыкова-Щедрина. Ему не надо переключать внимание: он читает о том, что видит перед собой, он — житель города Глупова, а перед ним глуповцы за судейским столом, среди публики. Слова судьи, прокурора продолжают фразы глуповских губернаторов, городовых, полицейских. Монахов читает со смаком, демонстрируя всему залу, что он читает, и ухмыляется словам героев Салтыкова-Щедрина и фразам Лебедева.

Недобора и Пономарев спокойны, зная все последущее. Но врожденное уважение к слову им мешает. Они признают, что в письме «Гражданам» ошибка: написано «политика неприкрытого шовинизма». Нужно было сказать «прикрытого». И это использует прокурор как признание клеветы…

Когда свидетель Тамара Левина отвечает на вопрос о религиозных преследованиях, она перечисляет: греко-католическая, униатская…»

Судья прерывает — хватит двух церквей. Тамара улыбается: она говорит об одной церкви, употребив разные названия.

Вообще на этом процессе больше юмористического отношения к суду, чем на Алтуняновском. Ведь нет уже иллюзий, и потому меньше возмущения.

Я зашел к Василию Емельяновичу Гриценко за книгой «Национализм» Рабиндраната Тагора.

— Я отдам вам книгу Чорновила, если придете на допрос.

— Покажите вначале постановление прокурора.

— Не получите тогда книгу.

Разговаривает не глядя, уверенный в безнаказанности. А Левина он направил на экспертизу в психбольницу. Тамара устроила скандал, пригрозила, что поднимет шум на весь мир. Он только ухмылялся.

Уже после процесса над Аркадием в журнале «Социалистическая законность» была статья о Гриценко. Оказалось, что Вася — следователь-романтик. Его повысили в чине — он стал старшим советником юстиции. Со страницы журнала смотрело лицо добродушного сельского учителя, и было в нем что-то одновременно и бабье, и садистическое.

Мне удалось увидеть Владика и Володю только два раза, когда их водили в туалет. Я поднял кулак (тот самый, который так испугал некоторых на конгрессе ФЕН). Владик ответил. Этот кулак связал нас между собой и с дореволюционными поколениями. Это кулак единства и преемственности, а не кулак мщения.

После приговора 11 марта поздно ночью мы черным ходом вышли во двор. Важно прошагал мимо Вася. Одна из жен осужденных закричала ему:

— Гестаповец! Когда тебя будут вешать, я сама надену на твою шею петлю.

Все стали успокаивать ее:

— Веревка пригодится в хозяйстве. Он сам сдохнет.

Когда она пришла в себя, то жалела о сказанном — мы же не горим мщением.

Мне сказали, что мои слова о «фашистах» стали известны в ГБ и они искали сказавшего («общественность» не знала моей фамилии).

Недобора в последнем слове повторил слова Чаадаева об истинной любви к Родине, о любви с открытыми глазами.

Его судили враги народа, палачи Родины за… клевету на Родину (под которой они понимают губящее Родину государство).

Я остался у Софы Недоборы на несколько дней. Она сказала, что сознательно забеременела, чтобы не выбросили с работы (а за этим сознательным стояло более важное, бессознательное