1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Князь приладился к трубке левой ноздрёй, шумно вдохнул вторую порцию порошка и поднёс запылённую кокаином хрустальную столешницу к плоскому сопливому носу Панча. Тот отвёл глаза, прижал уши и заскулил.

— Ну и пожалуйста, — обиженно сказал Феликс и сам лизнул горькую холодную поверхность.

Шкловский косился на Маяковского, но обращался к Брику.

— Знаете, коллега, — высокопарно произнёс он, — в слове, которое мы сегодня в силу разных обстоятельств стараемся не употреблять, многие сотни лет не было ровным счётом ничего оскорбительного.

— Абсолютно согласен с вами, коллега, — поддержал его Брик, старательно сохраняя невозмутимое выражение лица. — Язычники по сей день дают детям дополнительные имена, чтобы сбить с толку злых духов. Обычай местами сохранился и до наших дней. Так что этим именем, пусть и… м-м… нецерковным, зачастую звались очень даже уважаемые люди… Погоди, Вить, ты сверло поменять не хочешь?

В отведённом им кабинете автошколы приятели опробовали новую выдумку Шкловского для облегчения брошюровки документов. Пользоваться сапожной иглой показалось головастому унтер-офицеру унылым делом. И Маяковский каждый раз нервничал: вот так же, сшивая бумаги, его отец уколол палец, не обратил на это внимания — и умер от заражения крови. С тех пор у Володи остался невроз: он постоянно мыл руки и всегда держал при себе пузырёк с настойкой йода.

Идея Шкловского отменила иглу. Под руководством изобретателя Брик укладывал на край стола пачку документов, которые предстояло сшить в папку. Сверху вдоль кромки листов Шкловский пристраивал дощечку шириной в ладонь и при помощи струбцин плотно прижимал ею документы к столу. В дощечке через равные промежутки были проделаны отверстия. Брик придерживал конструкцию, а Виктор, вооружённый ручной дрелью, по месту отверстий сверлил стопку бумаг насквозь. Дальше оставалось лишь продёрнуть шпагат в полученные дырочки, связать — и поместить сшитые кирпичи документов в плотные картонные папки, загодя красиво надписанные Маяковским.

Володя в эксперименте не участвовал. Он переводил в чертёж очередной эскиз Кегресса, разбирал его с трудом — и делал вид, что глубоко погружён в работу, а потому ничего вокруг не слышит и не замечает. Однако приятели любовались его пламенеющими ушами и неестественно напряжённой спиной. Они продолжали неторопливую полемику, адресованную Маяковскому.

— Сверло продержится ещё пару папок, никуда не денется, — не меняя тона, сообщил Шкловский и продолжил крутить коловорот. — Что же касается нашей дискуссии, то нельзя забывать о карнавальной инверсии образа короля. Это, конечно, скорее свойственно Европе, а не России. В здешних краях схожие функции выполняли юродивые.

— Полностью с вами согласен, — снова закивал Брик. — Предположение о том, что Иван Грозный и Василий Блаженный — один и тот же человек, мне кажется вполне обоснованным. Косвенно эту мысль подтверждает и народное название Покровского собора.

— Конечно! — Виктор закончил возиться с коловоротом и отряхнул с рук бумажное крошево. — Храм построили по воле Ивана Грозного. Тогда с чего бы вдруг москвичам называть его Василием Блаженным? Наверняка в массовом сознании царь и юродивый представляли собою одно лицо, или разные грани одного человека…

Шутка сложилась во время утренней поездки.

Адольф Кегресс закончил отладку нового императорского автомобиля. Помогал ему Шкловский. Вездесущий приятель и сослуживец Миша Оцуп сделал фотографию перед входом в автошколу: француз в неизменной кожаной куртке и старший унтер-офицер в шинели, оба в больших шофёрских очках, стоящие перед лимузином Delaunay-Belleville-45 с просторным кузовом «дубль-фаэтон».

— Делонэ… Бельвилль. — Шевеля губами, фотограф аккуратно записал красивое название в карманный блокнотик, поскольку точность любил, а в автомобилях понимал не ахти.

Когда работу закончили, великий князь Дмитрий Павлович приехал опробовать мотор. Отправляясь с Кегрессом в лимузине, он велел Шкловскому взять с собой ещё двоих солдат, чтобы дать автомобилю хорошую нагрузку. Само собой, Виктор позвал Осипа и Володю.

Маяковский, набравшись смелости и памятуя о том, как Дмитрий Павлович хвалил его в «Привале комедиантов», нахально просил позволить ему сидеть рядом с императорским шофёром. Усмехнувшись, великий князь не стал возражать. Оливково-зелёный, сияющий лаком бортов и надраенной латунью Delaunay-Belleville зарокотал восьмилитровым двигателем и в мгновение ока домчал пассажиров к простору Марсова поля.

Солдатам пришлось выйти. Они долго топтались на заснеженном плацу, шмыгая носами, с сожалением поглядывали в сторону седьмого дома, в подвале которого к вечеру открывался «Привал», и сквозь стучащие от холода зубы костерили великого князя и Кегресса.

А те, забыв о времени, поочерёдно садились за руль, разгонялись, тормозили, выписывали восьмёрки и змейки, пробовали вывести мотор из заноса, не снижая скорости… Дмитрий Павлович рулил блестяще. Единственный трюк из показанных французом так и не удался ему: разогнаться задним ходом, вывернуть руль, а когда лимузин развернётся и опишет полукруг на скользких покрышках — резко вдавить акселератор и рвануть в прежнем направлении, но уже вперёд. Хитрый Кегресс вид имел невозмутимый, хотя наверняка скрыл какой-то секрет.

Наконец, Дмитрий Павлович сдался, но пообещал, что всё равно научится необычному развороту и утрёт нос шофёру своего кузена. Он кликнул солдат. Продрогшие на декабрьском ветру, Шкловский с остальными сели обратно в лимузин и ещё какое-то время болтались на кожаных подушках сидений, пока Кегресс и Дмитрий Павлович гоняли по плацу. А когда автомобиль остановился, Маяковский вдруг сказал:

— Ваше императорское высочество, позвольте мне попробовать!

Великий князь, изумлённый нахальством солдата, взглянул на француза: вы тоже это слышали? Пушистые усы Кегресса встали дыбом, и на сносном русском языке он произнёс речь.

Вернее, сначала Кегресс осведомился у Маяковского, умеет ли тот вообще рулить мотором. Он презрительно расхохотался, когда Володя ответил утвердительно — и прибавил, что знающие люди называли его прирождённым шофёром. Хорошо, хватило ума не называть знающих людей по имени… А собственно речь Адольф Кегресс посвятил главным, по Гоголю, русским проблемам — дорогам и дуракам. Отвратительным российским дорогам, по которым так трудно ездить. И самонадеянным дуракам, уверенным, что им по силам огромный Delaunay-Belleville, шесть цилиндров которого выдают невероятные восемьдесят лошадиных сил. Поистине царский лимузин, способный за час пролететь сотню вёрст!

Пусти дурака за руль, говорил Кегресс, и он обязательно вытворит что-нибудь такое, что нормальному человеку даже и в голову не придёт! Вот если бы дураки перестали дурить, а занялись строительством дорог, тогда хоть одной серьёзной проблемой в России стало бы меньше…

С каждым словом француза Маяковский мрачнел всё больше. Он уже сам не рад был, что сунулся к Дмитрию Павловичу с дурацкой просьбой. Тем более сослуживцы, перед которыми он по-мальчишески рассчитывал пофорсить, слышали отповедь Кегресса, а тот называл его дураком через слово.