1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Григорий трижды перекрестился. Дровни с безучастно глянувшим на него возницей и сияющим гробом проскрипели мимо.

— Стой! — гаркнул Распутин так, что спина сидящего перед ним «ваньки» в огромном ватном кафтане вздрогнула, а сам извозчик обернулся и высунул нос из лисьего воротника.

Они встали на мосту через Малую Невку. Отсюда Григорий увидал на белом льду чернеющие водой майны с оградками из жердей. Так вот в чём дело! Он счастливо рассмеялся, вылез из саней и облокотился на перила моста, глядя вниз. Мужичок-то вёз никакой не хрустальный гроб: то был кабан.

Кабанами называли громадные бруски, выпиленные изо льда на питерских реках. Этими брусками набивали лéдники в богатых домах, из них резали скульптуры для украшения званых вечеров и дворцовых парков. В шестнадцатом году холода пришли необычно рано: лёд уже накрепко встал даже на Неве, не то что на Невках. А кабаны — мало ли, кому и зачем понадобились они об эту пору? По островам — Каменному да Крестовскому — особняков без счёта. И Рождество на носу…

«Ванька» заёрзал в санях.

— Поедем, что ли?

— Погоди, милой, — не оборачиваясь, отмахнулся Григорий, — я ещё денег дам.

Он смотрел, как вблизи моста мужики неторопливо добывали новый кабан. В паре саженей друг от друга пробили пешнями две лунки во льду и опустили в них продольные пилы. Снизу к пилам крепились гири, которые забулькали, заплескались в воде, когда мужики начали гонять пилы вверх-вниз: вверх тянул человек, вниз — гиря. Сталь с хрустом вгрызалась в лёд, и вскоре на белой поверхности появились два длинных параллельных распила. Мужики снова взялись за пешни и откололи между распилами несколько аккуратных широких брусков.

Один из мужиков свистнул, и к майне подкатил возница на дровнях с длинными копыльями. Покрикивая на лошадь, он заставил её пятиться к майне так, чтобы копылья ушли в воду. На них пешнями завели льдину и придерживали её, пока мохнатая лошадка тянула воз обратно. Ледяной брус, и впрямь схожий с хрустальным гробом, сверкал на солнце.

Григорий облегчённо вздохнул. Бывало, дровни с ледяной глыбой утаскивали лошадь в майну. Ненароком сгинуть в чёрной воде мог и любой из кабанщиков — работа считалась опасной, потому и платили за неё хорошие деньги. Мужики на льду закурили. Григорий полез обратно в сани. Странно, что комариный звон в голове не утихал. И тяжкие мысли одолевали по-прежнему.

От этих мыслей на всём пути к дому отвлёкся Распутин только раз — когда проезжал мимо Марсова поля. Посреди плаца стучали ногой о ногу и толкали друг друга, пытаясь согреться, три солдатика — маленький, среднего роста и высоченный. А вокруг потешной троицы, гудя мощным двигателем и взвизгивая железом на резких поворотах, в клубах серого дыма носился огромный лимузин.

Дома Григорий не стал слушать ни Матрёны, ни Лаптинской. Объявил, что отправляется в баню, хотя нынче была пятница, а мылся он всегда по субботам. Акилина попыталась заикнуться про непорядок, да в ответ получила такой взгляд, что прикусила язык и бросилась Гришеньке банный узелок собирать. О том, что к двум часам хотела зайти Шабельская, толстуха говорить не стала…

…но Григорий как раз об этой встрече помнил. Он отправился в Казачий переулок. Хороша квартира на Гороховой: перешёл мостовую — и вот они, Ермаковские бани! Там, уже в мыльной, под несмолкающий комариный зуд над ухом Григорий продолжал размышлять: зачем Верноподданная Старуха просила о встрече?

Елизавета Александровна Шабельская сама придумала себе такой странный титул. На склоне лет она играла роль городской сумасшедшей, а когда-то считалась редкой красавицей, и список её пылких кавалеров пестрел замечательными фамилиями — вплоть до тех, которые произносят шёпотом. Шабельская была актрисой, певицей и антрепренёршей. Писала книги и занималась журналистикой. Но красота постепенно увядала, любые затеи оканчивались полным крахом, а за шантаж и подделку векселей пришлось идти под суд.

К пятидесяти годам Шабельская растеряла всё, кроме привычки к алкоголю и морфию. Однако стоило вступить в черносотенный Союз русского народа, как дела снова пошли на лад. В шестьдесят Елизавета Александровна имела таинственные отношения с высшими чиновниками Министерства внутренних дел и казённый револьвер Смита-Вессона с пятью патронами… Нешто снова про деньги говорить хочет Верноподданная Старуха?

Потея на верхнем полкé в парной, Григорий вспомнил, как давно, ещё до войны, тогдашний главный министр Коковцов предлагал ему и двести, и триста тыщ за отъезд из столицы. Разгорался скандал с письмами царицы, которые выкрал Илиодор — Серьга Труфанов. К тому ещё Гучков напечатал труфановский пасквиль «Гришка»…

Коковцов убеждал, что исчезновение Распутина всех успокоит. Словечко ещё повторял: престиж! Надо вернуть престиж царской семье! Вот престиж-то, видать, и оценил министр в триста тыщ. Целое состояние, чего там… Кабы Григорий взял тогда, так по сию пору жил бы припеваючи. А теперь, вон, денег второй год не собрать, чтобы лесу купить и в Покровском дом перестроить. И дочкам на приданое отложено по три тыщи всего.

Отказал он Коковцову. Вернее, отговорился: коли велят папа с мамой, царь с царицей — он и с пятаком в кармане уедет, как приехал. А коли нужен им, так ни за какие деньги с места не двинется. Тем и кончилось: Распутин остался при месте, а Коковцов своё — потерял. И сколько раз ещё ему денег сулили! Особенно когда государь взялся чуть не каждый месяц премьеров менять. Из них один зятя своего на Гороховую прислал. Тот не стал ходить вокруг да около — прямо с порога предложил Григорию дом в Петрограде, телохранителей, оплату всех расходов и сто тыщ рублей ассигнациями. Взамен, говорит, помоги заменить министра внутренних дел Протопопова! И ещё просил нашёптывать папе с мамой — мол, новое правительство с новым начальством хорошо работает.

Кабы мог это сделать Григорий — всё равно отказался бы. А так даже сердиться не стал: прогнал премьерского зятя, и вся недолга. Протопопов остался при должности министерской, а премьера государь погнал: сказывают, в Думе ему говорить не давали, позорили, и Пуришкевич растоптал совсем…

Долго ещё думал Григорий. Долго кряхтел под ударами веника, которым охаживал его банщик-богатырь. Докрасна драл кожу мочалкой и лил на себя попеременно то горячую, то холодную воду, звон в ушах отогнать пытаясь. Не вышло.

Там же, в Ермаковских, зашёл Григорий в цирюльню. Подстригался он редко, а нынче словно толкнуло, ноги сами несли. Болтливый цирюльник обкорнал отросшие патлы, выщипал по-модному прямой пробор и умастил распутинскую бороду каким-то снадобьем: заблестела она вороновым крылом и сделалась похожей на узкую лопату.

К возвращению Григория Ефимовича из бани Лаптинская собрала на стол почаёвничать. Хлеб выставила чёрный, рыбу, мёд… На причёску глянула с интересом. На торчащую, словно привязанную бороду покосилась неодобрительно. Рассказала, что Шабельская являлась в два, как и обещала. Отсутствием хозяина удивлена не была, дожидаться не стала, да никто и не предлагал. С подмигиваниями и похохатываниями выпалила скороговоркой про какие-то заговоры с убийствами — и была такова. Не удалось Акилине толком разобрать ничего.