Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

Вышел на улицу, а под соседской калиткой сидит воробьишко-слёток. Чирикает, мамку зовёт. Цыкнул я, хлопнул в ладоши, а он ещё не понимает, что сельский пацан опасней любой кошки и он ему первый враг. Притих, желторотый, голову в плечи втянул, даже в сторону отлететь ума не хватает. Присел я на корточки, руку к нему протянул, а он клюв нараспашку. Не щипануть хочет, а типа жрать подавай! Во дурень! Смахнул здоровенного зыка[55] с левой руки, кинул ему в «топку» – махом схарчил. Ладно, думаю, потом разберёмся. Сунул я тот пушистый комочек в нагрудный карман и почесал напрямки.

Иду, а сердце, как тот воробьишка, ворочается, покоя себе не найдёт. Филониха в нём занозой торчит. Как вспомню её рядом с Женькой Таскаевым, руки дрожать начинают. И главное, понимаю, что дети они ещё, а вспомню, каким блядуном окажется к старости наш очкарик, хоть криком кричи! Гулял от жены только влёт. Гостиница в собственности, три ресторана – поди уследи!

Шагал я, шагал, да и отвлёкся от дурных мыслей. Воробьишко вполне освоился в кармане рубашки. Обломилось ему от щедрот. Мух-то сейчас намного больше, чем милиционеров. Какую-нибудь да изловлю. Это в моё время всё стало наоборот. Высунул птенец свой ненасытный клюв, смотрит и удивляется. Чудное гнездо у нового папки: движется само по себе. Смотрел, смотрел да, падла, и насрал в карман. Ну, чисто Бабка Филониха!

Стоп, думаю, а при чём тут она? Стоит ли эта сучка того, чтобы сопли размазывать по щекам? Ты ведь, Сашка, не понял главное. Любовь проснулась в тебе, дураке. Зашевелилась, как Мухтар по весне. Чешет бочину задней лапой, сдирает остатки линялой шкуры. С любовью в душе можно жизнь заново пережить, если помнить о будущем и совестью не торговать. А сколько кому в ней отмерено – это уже дело десятое.

Дорога домой. Ходил бы по ней изо дня в день, не разменивая жизнь на разные пустяки. Ведь я по натуре своей домосед. Серёга – тот да! Со школьной скамьи мечтал сорваться из нашего городка куда-нибудь в те края, где люди работают не на земле и в каждой квартире сортир. И вышло: заочный юрфак, армия, учёба, ментовка, семья. От земли оторвался ровно на три этажа, но ведь не прогадал! Пенсия у него в полтора раза больше моей без всяких «полярок» и северных коэффициентов, которые, кстати, государство у меня умыкнуло.

Отсюда резонный вопрос: вот на фиг мне приснилась та мореходка и всё из неё вытекающее – скитания с парохода на пароход с пропиской, но без собственной крыши над головой? Ради чего? Деньги, что были на книжке, схарчила Павловская реформа. И пришлось мне возвращаться в дом у смолы, зализывать раны да крепчать задним умом. Сколько раз я себя материл за то, что уехал на Север, отказавшись от распределения на Дальний Восток! Там моя Родина, много знакомых, друзей. Нашёл бы отца. Он в то время работал матросом на рыболовном сейнере «Умелый». Глядишь, восстановил бы семью. Нет, в следующий раз…

«А будет ли он, этот следующий раз, – подумалось вдруг, – не слишком ли рано ты, парень, хвост распушил? Сорок дней ещё не прошло, и пока ничего не ясно ни со временем, ни с тобой. Нашёл, понимаешь, авторитет – Женьку Саркисову!»

И будто в подтверждение этих не очень весёлых мыслей, прожорливый воробьишко опять «огорчил» мой карман и начал карабкаться на плечо, часто зевая. Пить захотел! Я, кстати, не раз уже пожалел, что взял его на поруки. Потерпи, олух, тут речка недалеко!

Жара. Вездесущее солнце осеняло ликующий окоём небесным крестом, выжимая из почвы остатки влаги. Порывистый ветерок гонял у обочины липкую пыль. Ею были подернуты заборы, деревья и стены домов. Раскинув одноэтажные улочки, мой город лежал на ладони Земли, как старая вещь, которую дед достал с чердака и не успел как следует отряхнуть.

В думах о будущем прошлом, я шёл оптимальным маршрутом в сторону станции, совсем позабыв, что подземный переход под железнодорожным полотном ещё не прорыт. Только отсутствие привычных ориентиров заставило меня вспомнить о новых реалиях. Не было ни стелы с вечным огнём, ни мраморных плит с именами погибших. Площадь Победы представляла собой голимый пустырь, мощённый крупной булыгой и обсаженный тополями. С одной стороны её подпирал внутренний дворик ресторана «Дорожный», с другой – группа домиков барачного типа, объединённая общим заборчиком – ведомственное жильё работников станции.

Подумав, я перешёл через улицу и повернул направо, в сторону непросыхаемой лужи. На скамейке у двери парикмахерской никого. Мне тоже сюда ещё рано. До середины шестого класса дед стриг меня сам трофейной ручной машинкой. Он доставал её из коробки и долго взирал сквозь очки на обе насадки, выбирая из них ту, «что не так скубёть». «Скубли» обе. Поэтому дед расстраивался, когда я непроизвольно вздрагивал под накинутой на меня простынёй и говорил «Ой!». Выйдя из-под его рук, я выглядел как большинство моих сверстников. Всё с головы сметено под ноль, лишь надо лбом оставался небольшой чубчик. А там, где скубло, в частоколе ёжика образовывались белые пятна, которые потом медленно зарастали.

Как называется эта причёска, я узнал после того, как обе насадки уже никуда не годились. Дед тогда со вздохом убрал машинку в футляр, достал из кармана десять копеек, ещё раз вздохнул и сказал:

– Сходи, Сашка, в парикмахерскую. Скажи, чтоб подстригли «под бокс».

Под бокс! Вне себя от восторга я летел на вокзальную площадь, мысленно предвкушая, как мужественно и взросло буду смотреться на фоне соседских мальчишек. Да все они лопнут от зависти!

Только «счастье» моё было коротким, как первый прокос от виска до макушки, оставленный в моей шевелюре машинкой, которая «не скубёть»…

Пить из лужи воробей почему-то не стал. То ли вода слишком грязная, то ли не научился ещё. Но лапы и кончики крыльев в грязи извазюкал. Куда такого в карман?! Хотел я попробовать напоить его с ладони, да хоть немного почистить, и стал перебираться с камня на камень – туда, где водичка почище. А сзади машина: «би-бип!» Я чуть птицу не уронил! Поскользнулся, упасть не упал, но очнулся стоящим по щиколотку в грязи. А шофёр мимо проехал, другой дорогой. И вообще-то он не мне бибикал, а Витьке Григорьеву.

Подбегает ко мне Казия и как ни в чём не бывало:

– Новость слыхал? Дядька Ванька Погребняк…

– Когда?! – непроизвольно выдохнул я.

– Что когда? – не понял Витёк. – Не «когда», а возле двора на скамейке сидит!

– Брешешь! – сорвалось с моего языка.

Все остальные слова заблокировал разум. Потому что так не бывает: лежал, не вставал, не узнавал никого – и вдруг на скамейке сидит!

– Брешут собаки да свиньи и ты вместе с ними! – огрызнулся Григорьев. – Спорим на шалабан?

Меня чуть не переклинило. Стоял бы сейчас на сухом, точно в дыню дал бы подлецу. Вроде большенький, пора базар фильтровать.

– Чё ты гляделки вылупил?! – заегозил Казия.