Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

– А если его там не-ет? – всё еще стоя в луже, вымолвил я самым вкрадчивым тоном (рискуешь, мол, корефан).

– Если нет, значит, домой пошёл! Истинный крест, не брешу! Я его, как тебя, видел! У Жоха спроси, он подтвердит. Сам подумай, зачем я буду брехать, если ты мне и так шалабан должен? – Не дождавшись ответа, Витёк асинхронно пожал плечами и потянулся взглядом к моему воробью. – Гля, чё это у тебя?

– Не скажу! – мстительно вымолвил я и спрятал птицу в карман, тут же ставший липким и влажным. – Пошли, будешь показывать!

– Вообще-то меня мамка за хлебом послала, – начал было выкручиваться Казия, но понял, что это дело сегодня у него не прокатит, и сдался: – Крову мать! Ну ладно, погнали.

Носки я заранее снял, рассовал по карманам брюк. А вот ноги обмыть не успел. Грязные пятки скользили внутри раскисших сандалий. Подошвы противно чавкали, оставляя на горячих камнях стремительно подсыхающий след.

Права тётя Шура, невезучий какой-то день. Словно из настоящего детства. Пекло такое, что трещины по земле, воробью негде попить. Единственная в городе лужа – и та моя! «Свинья грязи найдёт», – скажет Елена Акимовна, и будет права. Ох и будет сегодня мне нагоняй! А всё из-за кого? Из-за этого сраного Казии! Шёл бы своей дорогой, не стал меня окликать, глядишь, и машина мимо прошла бы!

Я с ненавистью взглянул на узкие плечи товарища, намереваясь догнать и от всей души отпустить полновесный подсрачник, но вовремя вспомнил о своём возрасте и устыдился.

Стоп, подумалось вдруг, по-моему, что-то со мной начинает происходить. Управление телом и разумом всё чаще берёт на себя мальчишка, отодвигая на уровень подсознания жизненный опыт, привычки и суть старика. Если этот процесс необратим, то я, как атавизм, отомру, упокоюсь в небытие. И тут почему-то мне стало себя жалко. Так жалко, что слёзы из глаз.

А мой корефан идёт себе, балабенит. Не догадывается, какая обида его только что миновала. Дескать, стояли они с Жохом возле дома Погребняков, выбирали из кучи гравия камушки для рогатки, набивали карманы.

– …Тут Сашка кричит: «Атас!» Я подорвался через дорогу, оборачиваюсь, а там… – На этих словах Витька остановился, дожидаясь, когда я следом за ним выберусь из-под вагона. – Ты скоро?

– Сейчас, подожди!

Я смахнул набежавшие слёзы, достал из кармана воробья, чтобы его не задавила натянувшаяся от наклона материя. Он всё так же хотел пить. Смотрел на меня грустно и преданно.

– Оборачиваюсь, а там! – Наконец найдя благодарного слушателя, Витька приблизил ко мне округлившиеся глаза. – Там дядьку Ваньку Погребняка выводят на улицу!

– Кто выводит?

– Да кто ж! Тётка Зойка стоит, держит калитку, а старшие сыновья плечи подставили, прижали с боков, чтобы не завалился куда, и медленно, шажок за шажком… Я его, Санёк, сразу и не узнал. Страшнее покойника! Скалится во весь рот, а вместо глаз чёрные пятна.

То, что рассказывал Казия, было очень похоже на правду. За исключением одного. С какого хрена он стал бы набивать карманы камнями для стрельбы из рогатки, если мамка послала его за хлебом?!

– Может, «скорую» ждали? – предположил я и сам же ответил на свой вопрос: – Зачем, если его из больницы, как безнадёжного, выписали? Слышь, Витёк, хоть что-нибудь они говорили?

– А я почём знаю? Страшно мне стало! Как рожу эту увидел, махом гайнул до путей. Тут мамка меня и захомутала. Покуда мы с ней стояли, Валерка за баяном сходил. Слышишь, ещё играет?

– За «рожу» можно и схлопотать, – беззлобно констатировал я.

Пока всё сходилось. Альтернативная жизнь выкидывала такое коленце, что вряд ли сумеет нарисовать самый фантастический сон. Смертельно больной человек выползает на улицу, сидит на скамейке и слушает музыку! Если бы я не знал, как было на самом деле…

Последний состав мы обошли стороной. Он сплошь состоял из низко сидящих вагонов с открытыми бункерами для перевозки гудрона. Баян звучал возле дома Погребняков, всё так же играл «Дунайские волны», но отсюда уже были слышны только басы. Возле насыпи слышались голоса, между сцепками виднелись группы людей. И здесь, кажется, что-то произошло.

– Поднырнём? – предложил Витёк.

– Я в чистом.

– Да?! Ну давай тогда наперегонки.

– Не могу, сандали скользят.

– Интересно же! Тогда я тебя на другой стороне подожду…

С таким-то ростом это у него без проблем. Витька пригнулся, скользнул под сцепку, резко подался влево, чтобы оставить зазор между правым плечом и соединительным рукавом…

Заученные движения, почти безусловный рефлекс. Я так тоже умею, но не хочу рисковать. В паху до сих пор дискомфорт. Стою и смотрю на юркую спину своего одноклассника, и кажется мне, что вместе со склонностью к математике в нём пробудилось здоровое чувство юмора. А как иначе истолковать это ехидное «Да?!»…

Ничего экстраординарного на улице не случилось. Просто с насыпи упал железнодорожный кран и лежал теперь на боку, поджав под себя искорёженную стрелу. Как он работал, сказать не могу, не интересовался. Был, наверное, где-то внутри паровой котёл в сорок пять кобыл, который позволял ему самостоятельно двигаться, поднимать и перемещать грузы весом до шести тонн. Чем и как его заправляли, тоже ни разу не видел, в детстве мне было не до таких мелочей. Но выглядел агрегат как игрушка и внешне напоминал жилую веранду, стоящую на железнодорожной полуплатформе – столь же много оконных рам, деревянные стены и двери. Вертикальные рейки были тщательно обработаны и выкрашены в тёмно-зелёный цвет без разводов и пятен. Но больше всего мне нравился правильный красный круг с широкой белой каймой, нарисованный по бокам, ближе к глухой задней стене. Сходство с жильём придавал и дымок над железной трубой, врезанной в двускатную крышу с откидным люком в передней части. Сквозь этот люк проходили канаты привода к направляющим блокам стрелы.

Не везло нашей станции с железнодорожными кранами. С периодичностью раз в полгода они «теряли рамсы» и «слетали с катушек», собирая на месте падения толпы зевак. Обходилось без травм, но всегда приезжала «скорая помощь» и увозила крановщика из-под носа Семёна Михайловича, начальника грузового участка. Был он небольшого роста, лыс и пузат, голос имел несолидный, но очень громкий, и по этой причине слыл матерщинником. Сейчас он словесно охаживал дядьку Петра со смолы. Поймал его на мостике через речку с бутылкой «казёнки» в правом кармане штанов.

– Распустились… В рабочее время… Из-за таких вот, как ты… – пробивалось сквозь гомон толпы.

Вообще-то Семён Михайлович очень редко ругался. Он обычно стоял, сцепив за спиной руки, раскачивался на подошвах ботинок и больше слушал. Разговоры заканчивал короткой рубленой фразой, обернувшись всем телом к нужному человеку. Чаще всего это было «Можно и так».

– Слышь, разошёлся? – подтвердил мои мысли Витёк. – По соседству живём, а больше двух слов подряд я от него не слышал… Ты куда воробья, кошке?