Путь между - Надежда Ожигина

— Да кто ж тебя учил бурым огневиком дома топить! Уйди, извращенец!

— Бурый горит лучше!

— Поучи эльфа песенки петь, недоумок! Горит лучше, греет хуже! Черным топят, запомни наконец, переросток!

Когда его сумасбродное сознание решило наконец снова попытать счастья в бренном, измочаленном теле, день клонился ко сну, подбирая полы своего плаща, местами уже заляпанного следами нетерпеливых, неповоротливых сумерек.

Король открыл глаза, искренне радуясь возможности открыть их еще раз. С любопытством осмотрелся, выискивая

Санди.

Шут лежал рядом — рукой можно достать, и голова его была заботливо перевязана чистой тряпицей. Верный шут, снова прикрывший собой «куманька», словно щитом. Верный друг, без раздумий бросившийся в пропасть… Санди дышал еле слышно, но ровно, лицо его лоснилось от толстого слоя мази, пахнущей немногим приятнее, чем привычные настои Эйви-Эйви.

Успокоившийся взгляд короля скользнул дальше, на поиски проводника.

…Высокий стрельчатый потолок, покрытые резьбой дубовые панели обшивки каменных стен. Мощные лавки, печь с изразцами, пред которыми меркли виденные в проклятом Доме. В очаге шипят, переливаясь всеми оттенками красного и синего, темные камни, дают много тепла, но мало света. В помощь им трещат сальные свечи, оплавляясь на тяжелую бронзу подсвечников. Неверный, мерцающий свет выхватывает из полумглы черты суровых лиц, обрывки скупого разговора…

— На кой в горы полез, Долговязый? — трудно было королю представить более насмешливый и покровительственный тон, чем у старика, а вот, поди ж ты, сподобился! Да еще и с весьма недружелюбными нотками, таящими обиду и неприязнь.

— Надо было… — В голосе проводника легкой кисеей висела грусть, расшитая темным бисером боли.

— Надо было! — передразнил его коренастый собеседник, строгая какую-то деревяшку. — Надо было со мной разминуться — так и скажи! Психов своих с собой зачем потащил?

— Сами пошли…

— Сами пошли! Подумайте, какие мы покладистые! Тюфяки по горам не лазают! Железяки ржавые! А ты? На смерть повел — и глазом не моргнул? Болванка неотесанная…

— Сам такой. Отстань от меня, Бородатый!

— Много чести к тебе приставать. Была мне охота всяких по расщелинам вытаскивать, а то мне делать больше нечего!

— Вот и делал бы! — как ни трудно было поверить в это Денхольму, старик начинал заводиться всерьез. — Кто тебя звал, меднолобый?!

— А в твоем лбу одно дерево прогнившее! Мальчишек на Сторожки! Это ж додуматься надо! Делал бы! Шибко умный стал! А как делать, если к тебе поминутно караульщики прибегают? Человек в Цейр-Касторот очищался! Торни, да это же, наверное, Эаркаст вернулся! Торни, беги скорее, он крючья из тайника достал, веревки, скобы! А с ним еще двое, в ложбинах купались! Торни, они по скалам лазают! Мать вашу, родами не сдохшую! Навеселе были Боги, когда вас, бестолковых, лепили!

— Не ругайся. Разбудишь.

— А и разбужу! Невелика досада! Богатеньких мальчиков мы теперь по дорогам водим! В ножки им кланяемся. Они нам денежки сыплют, а мы их причуды придурочные исполняем покорно! Тьфу! Смотреть на тебя — и то тошно!

— Не смотри! А лучше заверши однажды начатое! Или на этот раз топорик дома забыл?

Гном вскочил на ноги, гневно раздувая ноздри. Теперь Денхольм ясно видел клочья опаленных бровей и длинную холеную бороду, заплетенную в девять аккуратных косиц.

— Ну и сволочь же ты! Да чтоб тебя придушить, мне никакой топор не нужен!

Проводник остался сидеть, скрестив ноги, печально тренькая на любимой лютне.

— Вставай, трус! — вне себя от злости прорычал гном по имени Торни, но почти сразу сник, застучал себя кулаком по лбу в бессильном раскаянии: — Безумец! Псих! Клок бороды гнома безрукого! — и, повернувшись к старику, процедил сквозь зубы: — Что ж за язык у тебя, Эаркаст? Язва ты желудочная, опять меня, беспутного, из себя вывел!

— А ты давно в себя ВХОДИЛ, гном?

— Тьфу! Среза тебе скошенного! Литья тебе с раковиной! Фальшивый камень в оправу! О чем с тобой говорить, малохольный! — и сердитый Торни шагнул к тяжелой двери, к ступеням, уводящим вниз.

— Гном! — негромко позвал Эйви-Эйви, но так, что Торни замер, невольно подрагивая опущенными плечами. — Постой, гном…

— Что еще?

Но в ответ тихо и печально зазвенела лютня…

Вот мы и встретились, мой друг, среди метели…

Как здорово мы оба постарели!

О нет, не говори, что я все тот же:

От этих слов мороз идет по коже…

Проводник перебирал струны, словно втискивал свою тоску в узкое пространство между грифом. И гном стоял, сотрясаясь всем телом, не в силах повернуться, не в силах уйти…

А помнишь штурм неодолимых гор,

Наш молчаливый твердый уговор?

И как, скрипя зубами, ты да я

Тянули жизнь по кромке Бытия?

Нальем себе: ты — пива, я — вина.

Мы встретились, и чувство наше чисто.

С твоей обидой порвалась струна,

Жизнь потеряла половину смысла.

Гном по-прежнему стоял, безвольно опустив плечи, не повернувшись, не проронив ни слова, но слушал, словно впитывал, песню, будто смывал потоками заключенной в ней любви налет обиженной мелочности, окалину упрямства…

Мне не хватало кратких твоих фраз,

Твоих бровей нахмуренных и глаз…

Связал нас той вершины пьяный снег!

Мы будем вместе — гном и Человек.

Эйви-Эйви замолчал, нервно коснувшись струн в последний раз. Тяжело замолчал, будто застеснялся приоткрытой на миг души, будто ждал плевка в эту отворенную дверь, жалящей насмешки. И новой потери, уже насовсем, без надежды вернуть…

Отложил слабо звякнувшую лютню, с глухим вздохом поднялся, сделал шаг к другой двери, ведущей в морозную ночь и снежную вьюгу.

— Человек! — позвал, не оборачиваясь, гном. — Постой, человек!

Эй-Эй замер и напрягся в ожидании удара.

— Мы ведь братья, человек?

— Братья, гном.

— Так чего мы дурака валяем, хотел бы я знать?

Проводник повернулся, растерянный, взъерошенный, не находящий в себе сил поверить. Повернулся и не двинулся с места. Тогда гном первым сделал шаг, другой, подобрался вплотную и неловко обнял рухнувшего на колени старика.

— Ты уж прости меня, побратим, что я в сердцах на тебя топором махал. Ты ведь знаешь, я бы себе скорее руку отрубил… — обрывком затаенного всхлипа.

— Не надо, Торни. Я и другим-то все прощаю, неужели могу обижаться на тебя? — неумелая ласка иссохшей руки, запутавшейся в густой гриве жестких волос.

— Какие нежности, однако! — не смог удержаться от комментария король, приоткрывая глаз, в котором таились лукавство и смущение.