Рай и ад. Великая сага. Книга 3 - Джон Джейкс

– Громче, Норвил! – закричал Уилл.

Норвил заиграл громче.

– Быстрее!

Норвил прибавил темпа. Музыка как будто прорывалась из передней стенки пианино со звенящим, слегка металлическим звуком. Агент заиграл «Marching Trough Georgia»[32], и в помещении словно послышались сигналы горна и топот ног.

Один из рабочих не удержался и начал приплясывать:

– Вот это пианино!

– Верно, – согласился Уилл. – В борделе никому не нужны нежные, мягкие звуки. Там хотят шума. Шума, Норвил!

Норвил тут же грянул «Хор цыган» из вердиевского «Трубадура». Эштон восторженно захлопала маленькими ладошками в красных перчатках. Фенуэй бросил на нее странный мрачный взгляд искоса и сказал:

– Я могу сделать их столько, сколько ты продашь, Норвил, но, если ты не продашь ни одного, можешь навестить меня на бедной ферме, если поставщики не забьют меня насмерть. Ну а теперь, думаю, нам пора открыть бутылочку виски.

Эштон никогда не видела, чтобы о празднике объявляли с полным отсутствием радости. Ей стало немного грустно, когда она вспомнила, что с ними будет, если пианино с ее именем обманет их ожидания.

Когда Норвил с рабочими опустошили бутылку, Уилл запер помещение, дав всем выходной. Пустую бутылку он бросил в бочку для мусора:

– Ну вот, дело сделано, Эштон. Теперь мы спокойно можем потратить наш последний доллар на бифштекс из оленины в кафе за углом.

Эштон согласилась. Они почти не разговаривали, пока не пришли в кафе и не сели за столик среди кадок с вянущими папоротниками, в клубах сигарного дыма, в зале, где были одни мужчины, большинство из которых сразу стали таращиться на импозантный наряд Эштон.

– Уилл, почему ты такой мрачный? – спросила она, сжав его руку.

Он отвел взгляд:

– Тебе не захочется знать.

– Нет, захочется. – Она очаровательно надула губки. – Скажи!

Его слезящиеся покрасневшие глаза остановились на ней.

– Я никогда тебе этого не говорил, потому что не был уверен, что мы зайдем так далеко. Это гложет меня, Эштон.

– Что именно? – Она занервничала. – Что?

– Санта-Фе.

– Прости?..

– Я постоянно думаю о Санта-Фе. О том человеке, Луисе, которого ты убила, хотя в этом не было никакой необходимости. – Увидев, что она краснеет от гнева, он сжал ее руку, и она почувствовала силу в его старом теле. – Дай мне договорить. Он снится мне. И эти сны ужасны. Видит Бог, я совсем не образец добродетели. И ты мне нравишься, действительно нравишься. Мне нравится твоя дерзость, твоя внешность, твоя смелость и твое честолюбие, которое ты скрываешь за кучей лжи. Но есть в твоем характере одна черта, которую твоему отцу в свое время следовало бы высечь из тебя ивовыми розгами. Жестокость. Именно она заставила тебя выстрелить в беззащитного человека. Так что вне зависимости от того, станут ли пианино Фенуэя нашим несчастьем или золотой жилой, в любом случае… – следующие слова он произнес с глубоким вздохом, как будто поднимал тяжелую ношу, – я решил, что, если ты когда-нибудь еще совершишь такой же низкий поступок, мы расстанемся. Не спорь. Никаких оправданий. Ты его убила. – Уилл говорил тихо, и никто не мог их услышать, но Эштон его голос показался оглушающим, как ледяной ураган в январе; он высвободил свою руку. – Сделаешь еще что-то подобное – и мы расстанемся. Поняла?

Первой ее реакцией был гнев. Однажды, когда Хантун сказал ей нечто похожее, она подняла его на смех, а потом закатила ему грандиозный скандал. Вот и теперь она уже открыла рот, чтобы повторить это с Уиллом, – и не смогла.

Она вздрогнула. Потом торопливо оценила, какой у нее есть выбор, и кивнула:

– Да, я все поняла.

Фенуэй улыбнулся. Улыбка была усталой.

– Вот и хорошо, – сказал он, похлопав ее по руке. – Мне стало легче. Давай что-нибудь закажем. И вообще, давай испортим этот проклятый день и напьемся! Теперь все полетит или в тартарары или только начнется. Я вложил в этот план все. И ты тоже.

На какое-то странное мгновение спокойного взаимопонимания их взгляды встретились. Эштон спрашивала себя, почему ее так восхищает этот хрупкий старик. Потому что внутри у него стержень из чистой стали? Потому что он поставил ей жесткое условие и заставил его принять? Неожиданно ее глаза повлажнели.

– Да, это правда. Давай напьемся, как лорды, а потом отправимся в постель.

– Ну, я, пожалуй, только и смогу, что заснуть.

– Вот и хорошо. А я тебя согрею.

Фенуэй заметно оживился и даже повеселел, когда подзывал официанта, щелкнув пальцами.

– Что ж, почему нет? Ведь теперь все зависит от Норвила. От Норвила и владельцев публичных домов всех наших необъятных Соединенных Штатов.

Кто-то коснулся его ноги.

Мгновенно проснувшись, Чарльз левой рукой смахнул с лица шляпу, а правой уже схватился за кольт, но тут увидел темное лицо сержанта Маджи, испещренное солнечными бликами, падавшими сквозь тополиную листву.

Чарльз почувствовал, как сердце снова забилось ровнее.

– Слушай, – сказал он, – ты не хватай меня, когда я сплю. Так ведь можешь и пулю схлопотать.

– Простите, сэр. Но там дым.

Он показал на юго-запад, где в полуденном солнце сверкала река Смоки-Хилл. В светлое небо поднималась тонкая черная струйка дыма. Чарльз вскочил и побежал искать своего проводника.

Его отряд из десяти человек объезжал дозором окрестности форта Харкер, патрулируя двадцатипятимильную дилижансную дорогу к югу и западу от гарнизона. В этом месте, где проходил восточный участок железной дороги «Юнион Пасифик», приток Смоки-Хилл сливался с рекой Кау. Солдаты прятались от июльской жары под немногочисленными прибрежными деревьями. Красный платок, повязанный на шее Чарльза, стал похож на мокрую тряпку, на голой груди блестели капельки пота.

Когда он нашел проводника, тот сидел на земле и перебирал связку из корешков, кусочков кварца, наконечников стрел, птичьих когтей и клювов из кожаной зашнурованной сумки, где по традиции каждый индеец хранил собственный набор предметов, которые обладали сверхъестественной силой, защищали его от болезней и врагов и напоминали владельцу о его религии.

Проводника определил к Чарльзу Барнс; звали его Большая Рука, и принадлежал он к племени кайова. Это был красивый индеец и прекрасный наездник, но уж очень угрюмый. Барнс говорил, что он родом из Северного Техаса и что несколько лет назад совершил непростительную ошибку во время охоты на бизонов. Потеряв терпение, Большая Рука обогнал других охотников и напугал стадо. В результате индейцы остались почти без добычи. В наказание у него отобрали и уничтожили все имущество, а его самого изгнали из деревни. Он продержался две зимы, а потом в отместку пошел на службу к белым, то есть в данном случае к чернокожим, или «солдатам-буффало», как звали негров на Равнинах за кучерявые волосы, напоминавшие мех бизонов. Кавалеристам нравилось такое прозвище, потому что этих животных всегда очень почитали.