Книги крови. Запретное - Клайв Баркер

После помывки и завтрака все крыло вернулось в камеры; работу, отдых – любую деятельность, требовавшую перемещения по этажам, – отменили; камеру Ловелла сфотографировали и обыскали, а потом отмыли. После завтрака Билли проспал целое утро; состояние его больше походило на кому, чем на сон, такова была его глубина. Проснувшись к обеду, он стал куда веселее и общительнее, чем за последние недели. Бессмысленная болтовня никак не выдавала, что он знает о случившемся прошлой ночью. Днем Клив решил поговорить с парнем начистоту.

– Ты убил Ловелла, – сказал он. Не было смысла притворяться, что он ничего не знает; если мальчишка не помнил, что сделал, сейчас, значит, точно вспомнит потом. А вспомнив, как быстро он поймет, что Клив видел его превращение? Лучше признаться сразу.

– Я видел тебя, – сказал Клив. – Видел, как ты изменился…

Билли, казалось, не слишком обеспокоило это откровение:

– Да. Я убил Ловелла. Ты меня винишь?

Вопрос, вызывавший сотни других, был задан с легкостью, словно представлял лишь слабый интерес, не более.

– Что с тобой случилось? Я видел тебя… здесь, – Клив ткнул пальцем, вздрогнув от воспоминаний, в нижнюю койку, – и ты не был человеком.

– Я не хотел, чтобы ты видел. Я ведь давал тебе таблетки? Не нужно было шпионить.

– И прошлой ночью… – сказал Клив. – Тогда я тоже не спал.

Парень моргнул, точно удивленная птица, чуть наклонил голову:

– Ты сделал большую глупость. Очень большую.

– Хочется мне или нет, но меня это касается. Я вижу сны.

– Ах да, – теперь фарфоровый лоб избороздили морщины. – Да. Тебе ведь снится город?

– Что это за место, Билли?

– Я где-то читал: «У мертвых есть свои дороги». Ты когда-нибудь слышал об этом? Так вот… города у них тоже есть.

– У мертвых? Значит, это какой-то город призраков?

– Я не хотел тебя в это втягивать. Ты был ко мне добрее, чем остальные. Но я же тебе говорил, что у меня в Пентонвиле дело.

– К Тэйту.

– Именно.

Кливу хотелось расхохотаться: то, что ему говорили – город мертвых? – было лишь очередной нелепостью в груде прочих. И все же его отчаянно кипящий рассудок не смог отыскать ни одного более правдоподобного объяснения.

– Мой дед убил своих детей, – сказал Билли, – потому что не хотел передать следующему поколению свою ненормальность. Понимаешь, он узнал слишком поздно. До того как завел жену и детей, он и не подозревал, что отличается от других людей. Дед был особенным. Но он не хотел тех способностей, что ему достались, и не хотел, чтобы его дети жили с той же силой в крови. Он убил бы и себя, и покончил бы с этим, если бы моя мама не сбежала. Прежде чем дед успел найти ее и убить, его арестовали.

– И повесили. И похоронили.

– Повесили и похоронили, но он не пропал. Никто не пропадает, Клив. Никогда.

– Ты пришел сюда, чтобы его найти.

– Не просто найти: заставить его помочь мне. Я с десяти лет понимал, на что способен. Не то чтобы знал, но чувствовал. И боялся. Конечно же я боялся: это была ужасная тайна.

– Эта трансформация: ты всегда мог это делать?

– Нет. Только знал, что могу. Я пришел сюда, чтобы заставить деда научить меня, заставить показать мне, как. И даже теперь, – он посмотрел на свои изможденные руки, – когда он меня учит… боль почти невыносима.

– Тогда зачем ты это делаешь?

Мальчишка непонимающе посмотрел на Клива.

– Чтобы быть не собой; быть дымом и тенью. Быть чем-то кошмарным, – казалось, он неподдельно удивлен неприятием Клива. – Разве ты не сделал бы то же самое?

Клив покачал головой:

– То, чем ты стал прошлой ночью, было отвратительно.

Билли кивнул:

– Дед думал так же. На суде он назвал себя исчадием ада. Никто, конечно, не понимал, о чем он, но он так и сказал. Поднялся и объявил: «Я – блевотина Сатаны, – сказав это, Билли улыбнулся, – Бога ради, повесьте меня и сожгите». С тех пор он изменил свое мнение. Век состарился и зачерствел – ему нужны новые племена.

Он пристально посмотрел на Клива:

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда, если ты не станешь болтать. Ты ведь не станешь?

– А какой еще есть разумный ответ? – спокойно ответил Клив. – Нет, я не буду болтать.

– Хорошо. Еще немного – и меня здесь уже не будет, и тебя тоже. И ты сможешь забыть.

– Сомневаюсь.

– Даже сны прекратятся, когда меня не будет рядом. Ты делишь их со мной только потому, что у тебя есть небольшой дар экстрасенса. Поверь мне. Бояться нечего.

– Город…

– Что с ним не так?

– Где его обитатели? Я ни разу никого не видел. Нет, не совсем так. Я видел одного человека. Мужчину с ножом… он шел в пустыню…

– Я не могу тебе помочь. Я тоже там чужой. Я знаю только то, что мне рассказывает дед: что это город, населенный мертвыми душами. Что бы ты там ни видел, забудь об этом. Тебе там не место. Ты еще не умер.

Разумно ли верить всему, что тебе говорят мертвецы? Неужели смерть очищает их от любой злонамеренности и в новом своем состоянии они подобны святым? Клив не мог поверить во что-то столь наивное. Скорее, они забирают с собой свои таланты, хорошие и плохие, и пользуются ими, как могут. Должны же попадать в рай сапожники? Глупо думать, будто они забудут, как шить кожу.

Так что Эдгар Тэйт мог лгать насчет города. Это место было чем-то бо́льшим, чем казалось Билли. Как насчет голосов на ветру, как насчет мужчины, уронившего нож в кучу прочего оружия, прежде чем уйти бог знает куда? Что это был за ритуал?

Теперь, когда запас страха иссяк и не было больше неизвращенной реальности, за которую он мог бы цепляться, Клив не видел причин не отправляться в город добровольно. Что может найтись там, на этих пыльных улицах, такого, что было бы хуже увиденного на нижней койке или случившегося с Ловеллом и Нэйлером? В окружении подобных мерзостей город стал убежищем. В пустоте его улиц и площадей была умиротворенность: там Клив чувствовал, что вся беготня завершилась, со всей злостью и отчаянием покончено; что эти комнаты (с водой, льющейся в ванну, и кружкой, наполненной до краев) уже видели худшее и готовы провести в покое ближайшую тысячу лет. Той ночью, когда пришел сон и город встал перед ним, Клив вошел туда не как перепуганный человек, потерявшийся во враждебной земле, но как гость, желающий отдохнуть в месте, которое знает слишком хорошо, чтобы в нем заблудиться, но недостаточно хорошо, чтобы от него устать.

Словно отвечая на это новообретенное спокойствие, город открылся ему. Бродя по улицам, как всегда с окровавленными ногами, Клив видел распахнутые двери и отдернутые занавески. Он не пренебрегал приглашениями, а подходил, чтобы поближе взглянуть на дома и квартиры. При ближайшем рассмотрении они оказывались не теми образцами домашнего покоя, какими виделись сперва. В каждом находились какие-то признаки недавно совершившегося насилия. Где-то лишь перевернутый стул или отметина на полу, в том месте, где каблук поскользнулся на лужице крови; где-то все было куда очевиднее. На столе, посреди газет, лежал молоток, на гвоздодере запеклась кровь.