Шехерезада - Энтони О'Нил

— Более или менее… — выдавил Зилл, — …насколько возможно.

— Ну, тогда посылай свою птицу, — презрительно разрешил Касым. — Это никакого значения не имеет, и я в том не нуждаюсь. Посылай, мне плевать.

Капитан блефовал. Голубь остался последним звеном, связывавшим их с Багдадом, сигналом тревоги, в ответ на который может начаться спасательная операция силами армии или барида — кто знает? Команда со страхом и сомнительной надеждой наблюдала, как Зилл вытаскивал голубя из корзины и прикрепляет записку. Нервничавшая, измученная жарой птица поникла, отчаянно хлопая крыльями, и Зилл нежно погладил ее, прежде чем выпустить в воздух. Стараясь прийти в себя, вспомнить технику полета после долгого отсутствия практики, голубь нырнул, пал на землю, чуть пошагал, прихрамывая. Никто не успел подбежать к нему — он внезапно ринулся вперед, взмыл в воздух с неожиданной силой, лихорадочно заработал крыльями, выправился, все увереннее поднимаясь в небо на волнах жара, воспарил, сориентировался, инстинктивно направляясь к востоку, и вскоре превратился в летящую точку. Почти не возникало сомнений, что ничто его не остановит — ни жара, ни расстояние, ни усталость — он продержится на одной надежде.

Но когда голубь порхнул мимо стоявшего вдали сокольничего, аль-Наддави метнулся и сбил белую птицу с неба, как орех с ветки.

оэт, сын ибн-Шаака, вычитал где-то прелестное сентиментальное замечание, будто важна не цель, а движение к ней. По убеждению Ибрагима, удачная охота не обязательно должна заканчиваться убийством: цель гораздо существеннее результата. Ибн-Шаак нежно любил мальчика, все бы отдал за обладание его даром, единственный раз попытав свои силы в поэзии, сочиняя любовную песню для первой жены, чего теперь ужасно стыдился, но радовался, что сыну никогда не доведется сталкиваться с жестокими реалиями шурты, где важны одни результаты, а способ не имеет значения.

В распоряжении ибн-Шаака находились силы безопасности численностью более шести тысяч, включая внештатных сотрудников; иногда под его начало передавались солдаты; имелись разнообразные информаторы, начиная с хозяев постоялых дворов, прислужников в мечетях, заканчивая носильщиками и водоносами. Сквозь каждую стену подсматривал глаз, ухо прислушивалось к каждому разговору, нос торчал в каждой помойной яме. Он знал самые взрывоопасные секреты халифата — Хайзуран, мать Гаруна, отравила своего сводного брата, облегчив аль-Рашиду путь к власти; распутник Джафар аль-Бармаки тайно прижил ребенка от сестры Гаруна Абассы; пьяный Абу-Новас однажды соблазнил Абдуллу, сына халифа, — и, надежно храня неприглядную информацию, превратился в пресловутый кладезь секретов. Ибн-Шаак хорошо знал о ненадежности собственных подчиненных, которые набирались не за предусмотрительность, а за храбрость, ловкость, хитрость. И хотя он признавал, что не способен всех контролировать — даже сам иногда не чуждался взятки, все-таки твердо был убежден, что в критический момент сумеет их мобилизовать, охватить щупальцами весь город, выжать необходимую информацию. Однако допросы охранников, придворных и свиты высокопоставленных чужеземных особ создали новую, специфическую проблему. Дело в том, что большинство приехавших гостей оставались в палаточном лагере на окраине города, в миниатюрном павильонном городе, где у ибн-Шаака не было ни связных, ни шпионов, за исключением стражников, охранявших гостей с момента прибытия, ни вообще официального разрешения на расспросы, кроме смутных умозаключений, выведенных из туманных подозрений халифа. Даже и смысла не было их допрашивать, по крайней мере после неожиданного признания Шахрияра, что похитители ему известны. Однако ибн-Шаак, руководствуясь хорошо проверенными инстинктами, логикой и врожденным цинизмом, элементарной необходимостью любой ценой вернуть к себе доверие после позорного провала в бане, быстро составил команду из самых умелых и надежных следователей, которые за два дня ловко обработали визитеров с востока, поболтав с лекарями, командирами, конюшими, сторожами зверинца, лучниками, копьеносцами, музыкантами, акробатами, мальчиками-прислужниками, наложницами, служителями культа, золотарями, членами личной свиты Шехерезады — с кем смогли встретиться, — причем все проявили общительность и откровенность, превзошедшие самые оптимистичные ожидания. Из полученных показаний, в полном соответствии с предчувствиями ибн-Шаака, вырисовывался почти сплошь черный образ царя Шахрияра, написанный кровью, желчью, злобой, вскипавшей на устах слюной.

Надо только решить, как представить такой портрет Гаруну аль-Рашиду. Хотя ибн-Шаак догадывался о неуклонном ухудшении истинного отношения халифа к Шахрияру, политические последствия обвинения государя, приехавшего с визитом, в преступлении грозили такими осложнениями, которые было трудно даже предвидеть. Поэтому, направляясь с докладом в аль-Хульд, начальник шурты призвал на помощь все свое немалое искусство намеков и предположений. Войдя в гостиную в темном северном крыле и увидев халифа в самом подходящем настроении для невеселых известий, ибн-Шаак немного успокоился.

— Царь Шахрияр меня озадачивает… — пробормотал Гарун. Он только что завершил еженедельное совещание с военачальниками, готовясь к почти обязательной шахматной партии с аль-Шатранджи. Рядом на столике у шахматной доски с изображением небесных тел даже лежала открытая книга в кожаном переплете — «Шахматные задачи». К счастью ибн-Шаака, у халифа в этот день было переменчивое настроение, готовое мгновенно смениться на полностью противоположное, и поэтому он счел возможным выложить свои открытия как бы против собственной воли.

— Не совсем понимаю, о повелитель, — почтительно поклонился он.

— Говорят, что для гостя он слишком придирчив. Начинает оскорблять служителей во дворце Сулеймана. Больше не горюет. Хуже того — обо мне отзывается дурно.

Ибн-Шаак понял, что Гарун ждет от него опровержения ложных и безосновательных слухов, но многозначительно промолчал.

— Наложница, которую мы к нему послали, — поспешно добавил халиф, — утверждает, что он угрожал обезглавить ее за невыполнение его приказов. Зачем мне нужен гость, который готов казнить девушку, даже не принадлежащую ему по праву?

Ибн-Шаак выпятил губы:

— Гость, о повелитель, весьма интересный. Теперь это ясно.

— Что ты хочешь сказать?

— Глубоко интересный.

— То есть как глубоко?

— Не могу не подчеркнуть глубину проблемы.

Оба взглянули сквозь пышные сады аль-Хульда на освещенную луной громаду дворца Сулеймана, как бы черпавшего силы в гареме с тусклыми лампами и на живо освещенной кухне. Гарун вздохнул, теряя терпение.

— Что тебе стало известно? — требовательно спросил он. — Твои люди — воры, соглядатаи, не знаю, кто еще, — продолжают расследование?

— Продолжают, о повелитель, — подтвердил ибн-Шаак. — И действительно вскрылись кое-какие противоречия, которых вполне достаточно, чтобы усомниться в представленной нам прежде картине.