Redrum 2018-2019 - Юлия Саймоназари

расставленных полукругом перед экраном, и смотрят выпуски о наводнениях, изнасилованиях, стихийных бедствиях и массовом море скота. Никто из них не распрощался с жизнью окончательно, но можно смело сказать, что часики уже тикают.

Сейчас тут только Лев, остальные отправились спать пораньше, однако глаза сомкнули не сразу: лежали, охали да стонали — их древние кости и изношенные суставы отзываются болью на непогоду.

Честно сказать, Инга побаивается Льва. Порой, когда у него случается очередной приступ забывчивости и дезориентации, он лепечет какую-то странную чушь, а иногда — чушь довольно жуткую.

Однажды он сказал Инге, что придет к ней ночью и сожрет ее кишки, а как-то раз любезно предложил ей вылизать пилотку у некой Первоматери. Она отказалась.

Новости: не принесли результатов поиски певицы Пермского оперного театра, которая пропала накануне страшной бури, пропустив свое выступление в спектакле «Дон Жуан».

Экран занимает добротная дама в зеленом платье, похожая на дерево, отягощенное плодами. Открывая рот настолько широко, что видно, как подрагивает язычок в горле, она исполняет оперный вариант песни «Стою на полустаночке». От ее высокого, плоского голоса звенит в ушах.

Инга минует холл, старые половицы отзываются скрипом в такт мелодии, и вот она уже у лестницы — заносит ногу над ступенькой, но Лев бросает ей в спину:

— Твой муж спутался с ней.

Хриплый кашель, может, и смех. — Так ведь?

Алкоголь разворачивает Ингу слишком круто, но ей удается сохранить равновесие.

— А?

— Не бойся, — отвечает старикашка, глядя в экран. — Она уже гниет.

Хитрость состоит в том, что в государственное учреждение для пожилых людей практически невозможно попасть человеку, у которого есть трудоспособные дети. Даже одинокие старики и ветераны войны годами ждут своей очереди. Лев появился в «Сизой Голубке» задолго до того, как Инга устроилась сюда сиделкой. Усохший дед становился свидетелем не одной смерти. Паромщик на реке, соединяющей иной мир с нашим.

— ПОМОГНИТЕ!

Инга встряхивается, будто просыпаясь, и в смятении спешит наверх. Внутри — облачно, с разрастающейся на горизонте тучей, выплевывающей яростные молнии.

В палате, помимо Евы, еще двое лежачих. Три койки пустуют: их обладателей похоронили пару недель назад в безымянных могилах, а потом их трупами полакомились медведи. Двое других: дед, еще не решивший, ступить ли ему за черту смерти или остаться жить, а потому регулярно теряющий сознание (Инга не помнит его имени), и Нина — сумасшедшая старуха с редкой разновидностью синдрома Туретта, при котором она постоянно показывает неприличные жесты. Например, вы подаете ей стакан воды, а она благодарит вас, демонстрируя средний палец.

Как и во всем здании, в палате витает дух прошлого, совершенных ошибок, несостоявшихся надежд. Отличие лишь в том, что тут еще воняет экскрементами.

Инга зажигает свет как раз в тот момент, когда старушенция набирает в легкие вонючий воздух и вновь собирается заорать. Согласно Библии, Ева — первая женщина на Земле. Ева из «Сизой Голубки» примерно того же возраста.

— ПОМОГИ… — Она запинается. Ее лицо — раздутая от злости или, может быть, от тоски дряблая маска, кожа похожа на половую тряпку, которая со временем истончилась — стоит дотронуться, и та рассыплется в прах.

С важным видом она интересуется:

— Где тебя носило, хулька пермская?

Новости: Ева уронила подушку.

Одеяло сбилось к ногам и свисает на пол. Нина спит или скорее притворяется, что спит, дед — в отключке. Окошко чуть приоткрыто, но даже это не спасает от зловония, пропитавшего тут каждый сантиметр.

Инга расправляет одеяло, подтягивает его к морщинистой шее, но Ева противится — бьет Ингу по рукам и отталкивает от себя.

— Жарко! — скривившись, восклицает она. — Ты не видишь, мне жарко, дрянь!

От коньяка лоб у Инги покрывается испариной, туча в душе заслоняет небосвод, и огромная зигзагообразная гроза разрезает ее на две части. Затуманенными глазами она видит, как ее рука пикирует вниз, словно хищная птица, узревшая добычу, и со шлепком соприкасается с Евиной щекой. На лице появляется красная отметина, подобная ожогу, а старуха начинает вопить. Мерзко и истошно.

Инга моргает и теперь перед глазами — сплетение ниток. Разноцветная пряжа коконом опутывает руку, нанесшую удар, тянется в стороны и, теряя оттенки, тает в воздухе. Нет, становится воздухом, тухлым и гадким. Инга — словно фигура, вышитая на ковре. В следующий миг видение исчезает. Что это, если не трудноуловимый двадцать пятый кадр?

Чтобы заглушить противный крик, Инга хватает подушку и накрывает ею бабкино лицо. Давит ладонями на подушку.

Ева отчаянно мычит. Руки, исхудалые и узловатые, словно стволы засохших берез, судорожно ищут лицо Инги, не находят и вцепляются в рукава ее халата.

Внутри небо пылает огнем, гневные вспышки молний разукрашивают его слепяще-алыми полосами — цвета ада, цвета раскаленных котлов. От происходящего Инга приходит в ужас, ей не хочется глядеть на то, что вытворяют ее руки, и, зажмуриваясь, она прячется в темноте. Остаточное изображение пульсирует завитками, которые, удлиняясь, принимают форму нитей. Они тянутся, разрезая мрак, и, что удивительно, соединяют ее с мужем, который тоже во тьме.

Артур не видит ничего. Такое чувство, что у него перед глазами черная материя, вязанная крупными стежками. Влажная, вонючая материя. Он лежит на чем-то, что уже начало твердеть. Так всегда твердеет и напрягается тело любимой в момент оргазма. Не жены, а той, кого он любит по-настоящему.

Кто-то связал ему руки за спиной, веревка больно впивается в кожу. Ягодицами он ощущает прохладу и понимает, что лежит со спущенными штанами. Пытаясь развернуться, плечом он упирается в стену. С другой стороны — такая же стена. Приподняться не удается: сверху тоже стена, а под ним: твердое и бугристое нечто. Тьма словно живая — двигается, сплетается в косы, которые скручиваются между собой, превращаясь в толстые нити, те тоже схлестываются друг с другом и так до бесконечности.

Он опускает голову и прислоняется к двум большим округленным выступам, напоминающим женские груди.

Тесно. Воздуха мало, и тот пропах тухлинкой. Артур старается раздвинуть ноги, но ему мешает пояс брюк и чужие ноги, разведенные, насколько позволяет ящик, в стороны. До него вдруг доходит страшная истина: он в гробу, а под ним — мертвец.

Его крик по нитям, как по телефонному проводу, плывет к Инге, которая осознает, что это кричит она сама. Пока Ева дико борется, накрытая подушкой, Артур, объятый приступом клаустрофобии, в бешенстве бьется затылком о крышку гроба.

Бабкины руки падают на кровать, сама она мгновенно затихает, по простыне расползается темное пятно с едким запахом. Чтобы отстирать дерьмо, думает Инга, надо замочить вещь