Красношейка - Ю Несбе

— Все это суета: флаги, флаги. Неудивительно, что Гитлер говорил о духовном родстве наших народов. Мы тоже националисты. Только признаться не хотим.

Он взял кофеварку.

— Гюдбранн Юхансен был в лазарете в Вене, — сказал Харри. — В ночь перед тем, как уехать в Норвегию, он убил врача. После его никто не видел.

— Ну вот. — Фёуке громко отхлебнул из чашки. — Так я и знал, что с этим парнем что-то не так.

— А что вы можете рассказать об Эвене Юле?

— Многое. Если нужно.

— Да. Нужно.

Фёуке поднял кустистую бровь.

— Холе, вы уверены, что сейчас идете по верному следу?

— Я вообще ни в чем не уверен.

Фёуке в задумчивости подул на кофе.

— Хорошо. Если это действительно необходимо, хорошо. Наши с Юлем отношения во многом напоминали отношения Гюдбранна Юхансена и Даниеля Гюдесона. Я заменил Эвену отца. Он ведь сирота. (Харри застыл с чашкой в руке.) Немногие это знали — Эвен хорошо умеет притворяться. В его придуманном детстве столько людей, мест, событий и дат, сколько не в состоянии запомнить обычные дети. По официальной версии, он вырос в семье Юлей в семейном доме неподалеку от Грини. На деле же его детство прошло в разных приемных семьях и в детских домах по всей Норвегии, пока его в двенадцатилетнем возрасте не усыновили Юли.

— Откуда вам это известно, если вы говорите, что он всегда притворялся?

— Это интересная история. Как-то ночью мы с Юлем стояли в карауле у нашего штаба в лесу, к северу от Харестуа. В то время мы еще не были близкими друзьями, и я очень удивился, когда он ни с того ни с сего начал рассказывать, как плохо с ним обращались в детстве и как никто не хотел брать его к себе, а один эпизод вообще нельзя было слушать без слез. Некоторых людей, у которых он был, надо… — Фёуке поежился. — Давайте прогуляемся, — предложил он. — Я слыхал, сегодня на улице просто замечательная погода.

Они пошли вдоль Вибесгате к Стенспаркену.

— Не знаю почему, но той ночью Эвен Юль казался совсем другим человеком, — сказал Фёуке. — Это было странно. Но страннее всего то, что на следующий день он притворялся, будто ничего не произошло. Будто он забыл, о чем мы с ним разговаривали.

— Вы говорите, что тогда еще не были с ним близкими друзьями. Но вы рассказывали ему о том, что видели на Восточном фронте?

— Да, конечно. Знаете, что мы делали в лесу? Убегали от немцев, потом подкрадывались к немцам, а в основном ждали. И рассказывали друг другу всякие байки.

— Вы часто рассказывали о Даниеле Гюдесоне?

Фёуке внимательно посмотрел на Харри:

— Значит, вы пришли к выводу, что Эвен Юль решил, что он Даниель Гюдесон?

— Пока это только предположение, — ответил Харри.

— Да, я часто рассказывал о Даниеле, — сказал Фёуке. — Даниель Гюдесон был вроде человека-легенды. Эдакий свободный, сильный и удачливый — такого нечасто встретишь. Эвену нравились истории о нем, он просил меня рассказывать их по нескольку раз. Особенно ту, про русского, которого Даниель похоронил.

— Эвен знал, что Даниель бывал в Зеннхайме?

— Конечно. Эвен помнил все о Даниеле, до мелочей. Иногда, когда я сам забывал их, он мне подсказывал. Ну да, было похоже, что Эвену нравилось считать себя кем-то вроде Даниеля. Хотя я не могу представить себе двух более непохожих людей. Однажды Эвен, изрядно выпив, велел нам звать его Урией, совсем как Даниеля. И, если хотите знать, по-моему, он неслучайно положил глаз на Сигне Алсакер, когда увидел ее в суде.

— Что?

— Когда он узнал, что будут судить невесту Даниеля Гюдесона, он решил во что бы то ни стало прийти в суд. Он просидел в зале целый день — только чтоб увидеть ее. Будто решил во что бы то ни стало заполучить ее.

— Потому что она была девушкой Даниеля?

— Думаете, это важно? — Фёуке быстро зашагал в гору, Харри едва поспевал за ним.

— Очень.

— Не знаю, стоит ли мне это говорить, но лично мне кажется, что Эвен Юль больше любил миф о Даниеле Гюдесоне, чем о Сигне Юль. Уверен, восхищение Даниелем Гюдесоном стало основной причиной, почему он не вернулся после войны к медицине, а стал изучать историю. Конечно, он специализировался на истории оккупации и «Норвежского легиона».

Они дошли до вершины холма, и Харри отер пот со лба. А Фёуке почти не задыхался.

— Эвен Юль так быстро сделал себе имя в историографии, потому что как боец Сопротивления оказался идеальным инструментом для переписывания военной истории Норвегии. В новой истории должно как можно меньше говориться о реальных масштабах коллаборационизма и как можно больше — о таком мелком явлении, как движение Сопротивления. Например, в книге Юля потоплению «Блюхера»[50]посвящено пять страниц, но нигде не говорится о том, что после войны за сотрудничество с немцами были осуждены почти сто тысяч норвежцев. И ведь это работает — люди до сих верят, что народ якобы сплотился тогда перед лицом нацизма.

— Вы об этом хотите написать, Фёуке?

— Я просто хочу рассказать правду. Эвен знал: то, что он пишет, если не ложь, то, по крайней мере, искажение правды. Он говорил, что это во имя цели сплочения нации. Единственное, что ему не удалось представить в желаемом героическом свете, — это бегство короля. Эвен был не единственным среди сопротивленцев, кто в сороковом почувствовал себя обманутым, но ни в Сопротивлении, ни среди квислинговцев я никогда не встречал человека, который бы так яростно осуждал это бегство. Надо помнить, что всю жизнь Эвена предавали те, кого он любил, на кого надеялся. Думаю, в глубине души он ненавидел всех и каждого, кто тогда уехал в Лондон. На самом деле.

Они присели на скамейку, внизу был виден Фагерборг: церковь, крыши домов — а вдалеке лазурью блестел Осло-фьорд.

— Красиво, — сказал Фёуке. — Так красиво, что иногда кажется, за это и впрямь не жалко умереть.

Харри пытался связать все воедино, но ему не хватало одной маленькой детали.

— До войны Эвен начал изучать медицину в Германии. Вам известно, где именно?

— Нет, — ответил Фёуке.

— Может, он говорил, кем хотел стать?

— Да, он говорил, что мечтает пойти по стопам своего отчима и его отца.

— И кем же они были?

— Вы не знаете, кем были врачи Юли? Хирургами.

Бьярне Мёллер, Халворсен и Харри бок о бок шли по улице Мотцфельдтсгате. Они были в самом сердце Маленького Карачи, пакистанского района, где и запахи, и одежда, да и сами люди столь же мало напоминали о Норвегии, как кебабы, которые купили полицейские, — о привычных жареных сосисках. По тротуару вприпрыжку бежал курносый паренек, одетый на пакистанский манер, но с праздничным бантом в честь 17 мая на куртке с золотым узором и с норвежским флагом в руках. Харри читал в газетах, что мусульмане решили устроить для детей празднование Дня Конституции шестнадцатого числа, чтобы весь следующий день посвятить Ид аль-Адхе.