История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

Но скоро ситуация изменилась. Благодаря укреплению судебной власти вышли на свет коррупционные схемы, которые долго воспринимались как неписаный закон, привычное и действенное средство добиваться своих целей. Разоблачения, поначалу единичные, высокопоставленных мошенников, в своей простодушной наглости позволявших поймать себя с поличным, множились с каждым днем; общество увидело реальное лицо государственного управления. С приближением выборов у Нино пропало желание смеяться надо мной. Я обладала известностью и определенным авторитетом, и он надавил на Имму, чтобы та уговорила меня публично выступить в его поддержку. Чтобы не расстраивать дочь, я согласилась, но так и не выступила. Имма сердилась. Она любила отца и, когда он предложил взять ее на политическое телешоу в рамках своей предвыборной кампании, очень обрадовалась. Я была категорически против, но запретить Имме сопровождать Нино не могла, понимая, что окончательно ее потеряю. «Бери Альбертино или Лидию, а мою дочь не смей использовать!» – кричала я ему в трубку. Он долго упирался, но под моим напором сдался. Я заставила его сказать Имме, что детям запретили участвовать в шоу, но она догадалась, что это я лишила ее удовольствия покрасоваться рядом с отцом перед всей страной. «Мама, – заявила она мне, – я больше тебя не люблю. Деде и Эльзу ты отправила к Пьетро, а меня к папе даже на пять минут не отпускаешь». Нино проиграл выборы. Имма рыдала и повторяла, что это я виновата.

Иначе говоря, мы вступили в трудный период. Нино после провала стал просто невыносим. Первое время мне казалось, что это только ему не повезло, но дело обстояло серьезнее. Рухнула, не оставив следов, вся партийная система. Избиратели не верили ни старым, ни новым, ни новейшим партиям. Если раньше люди шарахались от тех, кто призывал к слому государственной машины, то теперь с таким же презрением отвернулись от тех, кто под видом работы на благо государства пожирал его изнутри, как проникший в яблоко червяк. По всей Италии прокатилась черная волна, прежде маскируемая роскошными декорациями и бесстыжим пустословием властей. Мы увидели, что не только наш квартал и не только Неаполь успели превратиться в проклятое место. Как-то утром я встретила на лестнице Лилу. Она была в приподнятом настроении и показала мне свежий выпуск «Репубблики». С газетной страницы на меня глядел Гвидо Айрота, явно, если судить по испуганному выражению лица, застигнутый фотографом врасплох. В статье – с постоянными оговорками типа «предполагается» и «не исключено» – сообщалось, что знаменитый ученый и известный политик в скором времени будет вызван в суд по делу о коррупции в Италии.

В суд Гвидо Айроту так и не вызвали, но ежедневные газеты и еженедельники еще долго описывали коррупционные схемы, в которых фигурировало и его имя. Какое счастье, думала я, что Пьетро в Америке, да и Деде с Эльзой успели устроиться по ту сторону океана. Я волновалась за Аделе, все собиралась ей позвонить, но колебалась: еще решит, что я радуюсь их несчастью, и не факт, что я сумею ее переубедить.

Вместо нее я позвонила Мариарозе в надежде, что с ней говорить будет легче, но ошиблась. Мы не виделись несколько лет, и она не проявила ко мне ни малейшей теплоты. «Какую блестящую карьеру ты сделала, дорогая, – сказала она не без сарказма. – Вокруг только тебя и читают. Какую газету или журнал ни открой, везде ты». Потом она принялась – чего раньше никогда не делала – рассказывать о себе, о прочитанных книгах, статьях, путешествиях. К моему удивлению, она бросила университет.

– Почему? – спросила я.

– Надоело.

– А теперь что?

– А что теперь?

– На что ты живешь?

– Ну, я же из богатой семьи.

Она явно пожалела, что у нее вырвались эти слова. Мариароза усмехнулась и сама заговорила об отце. «Рано или поздно это должно было случиться», – сказала она и вспомнила Франко, который одним из первых понял, что менять надо все и сразу, иначе будет поздно.

– А мой отец, – сердито продолжила она, – думал, что можно подправить чуть-чуть тут, чуть-чуть там, и все наладится. Но если боишься радикальных перемен, поневоле становишься частью системы и вынужден врать, как все, иначе тебя выгонят.

– Неужели Гвидо замешан в коррупции? Он что, незаконно наживался?

– Да, – нервно усмехнулась она, – но при этом абсолютно чист: за всю жизнь в его кармане не побывало ни лиры, которая досталась бы ему незаслуженно.

Она снова переключилась на меня, и я услышала от нее вещи почти обидные: «Ты слишком много пишешь. Раньше ты каждым текстом меня удивляла, а теперь и удивиться нечему». Несмотря на то что позвонила ей я, она первая попрощалась и повесила трубку.

Противоречивая характеристика, которую Мариароза дала отцу, соответствовала действительности. Шум в прессе вокруг имени Гвидо Айроты постепенно стих, и он вернулся к спокойной кабинетной работе, но репутация честного человека, оказавшегося виновным, или – кому как больше нравится – виновного человека, оказавшегося честным, осталась при нем. Я решила, что пора позвонить Аделе. Она ехидно поблагодарила меня за заботу и дала мне понять, что о жизни и учебе Деде и Эльзы ей известно больше моего. «У нас в стране, – посетовала она, – только и умеют, что оскорблять порядочных людей, хоть эмигрируй». Я попросила позвать к телефону Гвидо, чтобы поздороваться с ним, но она сказала, что он сейчас отдыхает и она передаст ему от меня привет. «Если Гвидо в чем и провинился, – с неожиданной злобой в голосе воскликнула она, – так только в том, что окружил себя молодыми, на все готовыми карьеристами без малейших понятий о морали – попросту говоря, всяким сбродом».

В тот же вечер по телевизору показали фото бывшего депутата от социалистов Джованни Сарраторе – очень веселого пятидесятилетнего человека. Его имя фигурировало в длинном списке лиц, дававших и бравших взятки.

Больше всех эта новость потрясла Имму. За недолгие годы своей сознательной жизни она виделась с отцом всего несколько раз, но он был ее кумиром. Она хвасталась им перед одноклассниками и учителями, показывала им фотографию в газете, на которой они стояли, держась за руки, возле подъезда Монтечиторио. Когда ее спрашивали, за кого она выйдет замуж, она говорила: «За высокого красивого брюнета». Узнав, что отец попал в тюрьму, как какой-нибудь рядовой обитатель нашего квартала, она разом утратила всю свою безмятежность. Слово «тюрьма» всегда пугало Имму, даже когда она стала старше. А уж в те дни она потеряла покой и сон, часто плакала и среди ночи прибегала ко мне искать защиты от своих страхов.

Однажды мы встретили на улице Маризу – растрепанную, плохо одетую и еще более злобную, чем обычно. Не обращая внимания на Имму, она ляпнула: «Так Нино и надо! Всегда думал только о себе, а нам не помогал. Выходит дело, только перед родней не прикидывался, а как был, так и остался куском дерьма!» Дочка развернулась и убежала, я торопливо попрощалась с Маризой и бросилась ее догонять. «Не обращай внимания, ты же знаешь, папа никогда не ладил с сестрой», – успокаивала я ее. С того дня я перестала при ней критиковать Нино, да и вообще перестала его критиковать. Я ведь обращалась к нему за помощью для Паскуале и Энцо. Чтобы не заблудиться в адском подземном мраке, необходим знакомый святой, влиятельный небожитель. Правда, Нино был далек от святости, но кое-что он для меня сделал. Теперь и святые канули в преисподнюю, и обратиться было не к кому. Новости из восьмого круга ада, да и то непроверенные, доходили до меня только через его многочисленных адвокатов.